— Я боялся Бога.

— Знаете, Гюнтер, Бог бы вас понял, — рассудил мой отец. — Он не напрасно сотворил ту женщину такой привлекательной. Возможно, Бог потратил на это много времени. У нее была красивая фигура?

— Перестаньте, — взмолился отец Краус. — Я же священник и не замечаю подобных вещей.

— Ну да, конечно.

— У нее была красивая душа. Надеюсь встретить ее в другой жизни.

— А вообще-то, Гюнтер, я рад, что вы не поехали в Гамбург.

— Думаете, это был бы грех?

— Нет, просто тогда бы вас не было в этой церкви, когда мне понадобилась помощь.

— Но зачем вы избрали мою церковь? Я об этом не просил.

— Зато вы спасли жизнь ковбою. — Отец поднял голову с подушки и пристально посмотрел на священника. — Когда война закончится, жду вас в гости.

— Увы, эта война вечна. Гитлер безумен. Каждый день я прошу Бога сделать Гитлера хорошим человеком. Но для Бога мои молитвы ничего не значат.

— Из куриного помета куриный салат не сделаешь.

— Простите, не понимаю.

— Да поговорка такая.

— Я усердно молюсь. Но Гитлер остается Гитлером.

В ночь, когда отец покидал колокольню, над Германией светила полная луна. К его левой руке постепенно возвращалась чувствительность, однако лицо оставалось частично парализованным. Священник принес отцу одежду для путешествий. Они в последний раз ужинали вместе. Отец, тронутый участием Гюнтера Крауса, пытался найти слова и отблагодарить старика, но не мог подобрать нужных фраз, и потому ужин завершился почти в полном молчании.

После еды отец погрузился в изучение маршрута, составленного для него священником. На карте были помечены места наиболее вероятного столкновения с нацистскими патрулями и точное место перехода в Швейцарию.

— Генри, я принес вам мотыгу. Возьмете с собой, — велел священник.

— Это еще зачем?

— Если вас увидят, то примут за крестьянина. Когда устанете, можете спать в амбарах. Только прячьтесь как следует, Генри. Я собрал вам продуктов, но их надолго не хватит. А теперь, Генри, вам пора.

— Вы были так добры ко мне, — произнес отец, захлестнутый чувством любви к этому немцу.

— Вы нуждались в помощи, Генри.

— Вас никто не заставлял помогать мне. Но вы сделали это. Даже не знаю, как вас благодарить.

— Я рад, что вы появились. Это дало мне шанс быть священником. Когда в первый раз Бог меня испытывал, я повел себя не как священник.

— Что за первый раз?

— Задолго до вас ко мне обратилась еврейская семья. Главу семьи я хорошо знал. Он был торговцем из соседнего города. Хороший человек. У него было трое детей. Все девочки. Милая жена, очень полная женщина. Однажды вечером он пришел ко мне и сказал: «Патер, пожалуйста, спрячьте нас от нацистов». Я отказался, что уже достаточно плохо. Но мой страх был настолько велик, что я выдал их нацистам. Они погибли в Дахау. Я пытаюсь искупить свою вину перед семьей Фишеров. Прошу Бога сделать что-нибудь, что смоет кровь этой семьи с моих рук. Но даже Бог не настолько могуществен. Даже Он не в силах этого сделать. Мне не скрыться от глаз Фишеров. Они пристально наблюдают за мной, когда я служу мессу, насмехаются над моим священническим призванием. Они знают всю правду о Гюнтере Краусе. И только потому, что я сдал этих людей нацистам, я оставил у себя вас, Генри. Я бы не вынес еще пары глаз, следящих за мной. Я очень многого боюсь. Очень многого.

— Горькая история, — вздохнул мой отец. — Значит, я и у Фишеров в долгу. После войны я навещу вас. Мы поедем в Мюнхен пить пиво и волочиться за женщинами.

— Генри, я же священник. Я не волочусь за женщинами. Я молюсь, чтобы Бог благополучно вернул вас вашей семье. Молюсь ежедневно. Я буду скучать по вам, Генри Винго. Теперь идите. Время позднее.

— Но прежде я хочу кое о чем попросить.

— О чем, Генри?

— Это бывало, когда вы служили мессу. После слов Agnus Dei. Вы понимаете? Я слышал, как вы говорили это тем троим женщинам, что приходят в церковь. После звона колоколов вы давали женщинам какое-то угощение. Я видел это в первое утро.

— Это, Генри, называется причастие. Я давал им вкусить от тела и крови Христовой.

— Причастите меня перед уходом.

— Нет, Генри, это невозможно, — возразил священник. — Для этого вы должны быть католиком.

— Тогда я стану католиком, — непоколебимо заявил отец. — Сделайте меня католиком. Прямо сейчас. Возможно, это принесет мне удачу.

— Все не так просто, Генри. Прежде чем стать католиком, вам нужно многое узнать.

— Гюнтер, обещаю, что все изучу, но позже. Сейчас нет времени. Война как-никак. Помните, вы меня крестили, совершали надо мной обряд соборования? Черт побери, причастие мне никак не повредит.

— Это против правил, — вяло пробормотал священник, рассеянно почесывая подбородок. — Но сейчас все идет против правил. Тогда сначала я должен выслушать вашу исповедь.

— Отлично. Что туда входит?

— Вы должны поведать мне обо всех своих грехах. Обо всем плохом, что сделали, начиная с детства.

— Не могу. Грехов слишком много.

— Тогда скажите, что сожалеете о своих грехах, и этого будет достаточно.

Патер Краус начал читать торжественные молитвы. Он отпустил моему отцу все грехи. В окно, словно очищенная душа, смотрела луна; ее белый свет заливал убранство диссанской колокольни.

Затем отец и священник спустились вниз. Гюнтер Краус прошел к алтарю, открыл ключиком дарохранительницу и достал золотой потир. Он встал на колени перед распятием. Отец сделал то же самое. Сверху на отца взирала фигура жестоко распятого Христа. Отец стоял на холодном каменном полу и молился о своем спасении.

Через некоторое время священник к нему повернулся.

— Генри, теперь вы католик.

— Гюнтер, я постараюсь быть хорошим католиком.

— Своих детей вы должны воспитывать в католической вере, — сообщил патер Краус.

— Так я и сделаю, — пообещал отец. — Это и есть тело и кровь Христовы?

— Я должен благословить их.

— То есть вы должны прочитать над ними Agnus Dei? — уточнил отец.

Священник не ответил. Он благословил на мертвом языке облатку для причастия, затем повернулся к новообращенному католику и… навсегда изменил жизнь моей семьи.

Гюнтер Краус вновь опустился на колени рядом с моим отцом. Они молились вместе: католический священник и воин, преображенные лунным светом, войной, судьбой и настойчивыми, загадочными и невыразимыми стенаниями и тайнами душ, обращенных внутрь самих себя.

Затем отец поднялся и крепко обнял священника.