– Бать, – быстро и отрывисто проговариваю я – Тёмыч… Тёмыч звонит.

Да, я стесняюсь. Да, я ненавижу себя. Еще вчера я соревновался в хладнокровии и давал себе ночной зарок – домой первому не звонить. Решил держаться до последнего и выждать месяц. И вот снова проиграл. Опять напросился на нытьё по телефону, будто я маленький. «Тётя тётя кошка, выгляни в окошко». Нет, надо было пожёстче тон взять. Например, так: Здравствуйте, папа. Как вам живётся на маршала Жукова с новой подругой?

– А, привет, дядя Шарик!– хрипит из старой трубки Ботинок. И звук, вдобавок доносится на фоне музыки, какого-то шипящего старья с пластинки – прямо радиопередача «Для тех, кому за сто», а не звонок из Финляндии.

Голос Ботинка хриплый, динамик телефона тоже весьма хрипловат. И на заднем плане играет такое же хриплое танго. Эта музыка мне отвратительна, но я заслушиваюсь помимо собственной воли. Ведь я никогда раньше не слушал по телефону радиопередач с собственным отцом в главной роли.

– Я слушаю, – пытается докричаться до меня Ботинок. Ему тоже плохо слышно.

Тогда я сбивчиво пытаюсь объяснить проблему в двух словах

– Видишь ли,… батя… у Чарли было три коня. Конь Конкверор, Конь Чу Берри и Конь Къеркегор.

– Что? – говорит Ботинок сквозь бурю помех, – Ты что конями называешь? При чём здесь Къеркегор вообще? Ты про что, про саксофоны?

Называть саксофоны конями мне и самому не нравится. Это всё равно, что быть окрикнутым за спиной пьяным взрослым голосом – «Эй, командир!». Но ведь это вовсе не я их конями назвал. Это моя знакомая финская белка их так называет.

Что-то щёлкает, и голос Ботинка становится отчётливо громким:

– Я не могу сейчас с тобой говорить. Пожалуйста, извини.

Резкий Ботинок становится вдруг спокойным как море. Я уже почти всё сказал и готовлюсь повесить трубку.

Без проблем, Ботинок, в следующий раз.

Только вот, напрасно в трубке всё щёлкнуло и нормализовалось. Теперь я явственно различаю Мопсин голос. А голос у неё такой, как будто она опустила ноги в таз с тёплой водой, и Ботинок то ли оправдывается, то ли пытается на неё накричать. Тогда я решаю не вешать трубку, пока разговор не закончится.

– Тёмыч.. буль-буль….я тебя … буль буль буль…. Гррррр.

Это «буль-буль» заставляет меня вспомнить все гадости, которые он когда-либо делал.

Бешено шиплю ему в трубу напоследок. Но перед тем, как нажать на кнопку окончания связи, меня осеняет идея получше, чем просто шипеть. Я оповещаю отца голосом, полным тумана, – Кстати я тут недорогой телевизор приобрёл!

И не дожидаясь прощальных «буль-буль» обрываю связь. Телефон захлопывается.

Поздно, но понимаю, что был неправ насчёт моего отца. Последнее «буль-буль» расшифровано мной уже после того как трубка повешена и абонент недоступен:

– Я найду! Тёмка, я найду тебе саксофон. Обещаю. Мы приедем к тебе. Жди на Новый год. – вот что пытался мне сказать мой отец.

И про телевизор даже не стал ругаться. Я это ухом почувствовал.

Вероятно, Ботинок сейчас действительно очень и очень занят. Может пожар тушил. Может, спасал вещи из горящего дома. Может быть, по телевизору его показывали, такое было и не один раз. Когда его показывают по телевизору, Ботинок забывает обо всём и с удовольствием предаётся ностальгии так, что закрывает глаза и до следующегно утра в себя не приходит.

Всё это уже неважно. Труба уже брошена, развалилась на две части на месте складки, а я стою столбом и трясусь. Злой, нервный, и, вдобавок, пламя пускаю из газовой зажигалки, беспрерывно ей щёлкая. Злость и пламя… Выгляжу со стороны, наверное, как самый, что ни на есть взаправдашний чёрт.

– Белк! – кричу я.

Из ванной комнаты высовывается довольная, наглая,мокрая морда.

– Гулять!

Наглая морда отряхивается. Это Белк с готовностью изображает активные сборы и, вдобавок, машет руками на манер лыжника. Или, может быть, конькобежца.

– Гулять, Белок, – я сбавляю тон и как-то постепенно успокаиваюсь. Гулять просто так, без саксофона – прекрасная идея. Как только мне раньше это в голову не пришло.

Белк ненавидит, когда его называют собачьим прозвищем «Белок», хотя для меня это всего лишь способ переноса удара с сильную на слабую долю. Хорошая игра в отсутствие саксофона. БЕлка – белкИ! БелОк – белкИ! Беее-лок.

Это звучит почти как шаффл. То есть, как будто ты обвёл щёткой весь барабан и, замыкая круг, ударил по самому центру – там, где пружинка дрожит. Не та, что на саксе, а та, что сплетает поперёк барабан. Побольше этого «беее», и в конце очень резко ударить одиночным ударом. Сразу же появляется свинг. Белк, белк, белк – а вот и пружинка та самая – белк!

Мы отправляемся гулять немедленно.

Выбежав на проезжую часть и подставив лицо под мороз, я едва не попадаю под машину. Непредсказуемое движение здесь, надо всегда иметь это в виду.

Пока светло, я считаю насекомых на беличьем хвосте. Где он их умудряется подцеплять в декабре? Одна, вторая, третья блоха. Так и скачут по нему, будто акробаты.

А Белк перечисляет попадающиеся ему навстречу маленькие машинки. От этих машинок он без ума. Бросается им навстречу и сразу же объясняет мне:

– Я бы на такой ездил. Или на такой. А вот на такой бы не ездил. Не помещусь.

– Не поместишься, – с сожалением подытоживаю я

Понимая, что не поместится ни в одной из этих маленьких машин, белк становится грустным и остаток дороги помалкивает.

Постепенно мы выбираемся туда, где машин нет совсем. Это довольно угрюмый лесной ландшафт, пересекаемый наискось полузаброшенной товарной железной дорогой, но зато, проходя сквозь него, его мы становимся ближе к свету, кототрый манит нас к себе как комаров

Интересно, свет настоящий? Или это типа Телониуса Белка свет, мерещится мне от зимнего одиночества? Лесной ландшафт настолько суров, что я с лёгкостью в это поверю. Может быть мы встретим ещё кого-нибудь здесь?

В конце концов, всё, что мы видим – это всего лишь чей-то дом с сауной. Ничего экстраординарного. Не волшебный фонарь. И не пряничный домик.

– Даа, – задумывается белк, о чём-то своём. Он заметно погрустнел. И даже лицом посолиднел и вытянулся.

А я, наоборот, прячу все мысли в этот дом и наслаждаюсь гулкой пустотой в черепе, пусть даже это и продолжается всего несколько минут. На большее я, в меру своей неусидчивости, не способен.

Немного постояв так, я забираю мысли из домика. Они посвежели,в них появилась какая-то гибкость и я удивился этому так, что сам захотел немедленно в сауну или даже просто в ванну под душ.

– Отдохнуть бы надо, – потягиваюсь я.

Белк поднимает большой несгибающийся палец кверху. Отдохнуть! Опля!