А через три дня в фольварк заглянула полковая разведка одного из стрелковых полков 3-го Белорусского фронта. И старший сержант, и три его бойца-автоматчика были зацелованы девчатами и накормлены Данутой до отвала. Они ушли дальше, на запад, а Василий запряг мерина, а все остальные погрузили в телегу нехитрые пожитки, и самое главное – узлы с кастрюлями, набитыми кусками жареной свинины и отварной картошкой, посадили Ирину с Машуткой посреди скарба, к ним пристроилась прихрамывающая Белка, и пошли-поехали в Кибартау, где стояли советские войска. В городе им объяснили, куда ехать и что делать дальше. Все, кто освободился от принудительных работ, а также из лагерей, должны были пройти через проверочно-фильтрационный пункт, а уж потом, с документами, возвращаться на родину. Фильтрационный пункт находился недалеко от вокзала – в здании монастыря бернардинцев. Сергей полагал, что это чисто формальная процедура и много времени не займет. Ирина с Машуткой и Белкой отправились в здание, где «фильтровали» женщин, а Лобов с Василием вошли в подъезд, где проверяли мужчин.

Знал бы Сергей, что он проведет за этими мрачными краснокирпичными стенами почти месяц… Во дворе монастыря стояло бомбоубежище – массивная бетонная коробка в три этажа, каждый из которых обозначался редкими узкими прорезями-оконцами. В отличие от наших – подземных бомбоубежищ – немцы строили наземные бункеры, маскируя их фальшивыми крышами и нарисованными окнами. Их инженеры полагали, что вероятность попадания авиабомбы в подобное сооружение весьма мала; грунт же хорошо передает ударную волну, и потому подземный взрыв – камуфлет – рядом с подземным укрытием убьет всех, кто в нем спасается, да еще и завалит выход. Воздушная ударная волна в этом плане менее разрушительная и ею не так-то просто сокрушить железобетонную стену. Так или иначе, но вся Германия и Австрия были застроены именно такими убежищами, и даже в Вольфшанце – полевой ставке Гитлера – бункер фюрера, как и бункеры остальных его бонз, были построены на земле, а не под землей. Они и поныне стоят еще в виде массивных усеченных железобетонных пирамид.

Когда Сергей поднялся по винтовой лестнице на третий этаж, где размещалось офицерское отделение ПФП, ему показалось, что он попал в средневековую тюрьму, разве что узники не были прикованы ржавыми цепями к сырым стенам. Скудный свет, пробивавшийся сквозь прорези-амбразуры, выхватывал двухъярусные деревянные нары, грубо сколоченные скамьи, тумбочку с баком для питьевой воды да выгородку отхожего места. Именно возле «параши» и нашлось свободное место для новичка. Конюшня в фольварке «Теодор» казалась отсюда комфортабельным дворцом. Такой темноты и вони, как здесь, не было даже в свинарнике Цубербиллера. Добрая сотня людей в военных обносках и в полугражданском рванье, людей, которые когда-то были лейтенантами, капитанами, майорами, – ютились, теснились, прозябали в этой бетонной коробке, рассчитанной душ на тридцать, не более. Все они томились тут не день и не два, ожидая решения своей судьбы. Разговаривали мало и только о самом насущном: как избавиться от вшей, какую баланду принесут на обед и какая «статья» на сколько лет «тянет». Чекисты-проверяльщики требовали от каждого военнопленного свидетелей, которые бы могли подтвердить его показания: при каких обстоятельствах попал к противнику, не сдался ли сам, выбросив оружие, не сотрудничал ли с лагерной администрацией, не служил ли в армии Власова, и вообще, «не ронял ли честь и достоинство советского гражданина в немецком плену». Мало кто мог сказать что-либо в свое оправдание или найти свидетеля. Большая часть проверяемых собралась здесь из разных лагерей, и уж тем более разных полков, дивизий, армий. Если офицер мог показать следы ранений, ему могли поверить, что он попал в плен в беспомощном состоянии. У такого счастливчика был шанс либо вернуться в строй, либо уехать домой – в зависимости от тяжести увечья. Некоторых отправляли в штрафные роты. А всех «темных лошадок» и прежде всего тех, кого определяли как «пособников немецко-фашистских оккупантов», и, конечно же, «власовцев», ждали заполярные лагеря на срок от 10 лет или на «всю катушку» – на четверть века.

Сергей вспомнил про пулевой шрам на ноге, и очень надеялся, что это ему зачтут. Но наслушавшись за трое суток разговоров бывалых людей, стал готовиться к худшему. Рана на ноге – это не ранение в грудь или в голову. Но все же и она была сейчас спасительной соломинкой, за которую он готов был ухватиться. Самое печальное в его положении было то, что он попал сюда не из лагеря военнопленных, а из сельских работников.

– Это тебе, браток, пришьют «пособничество», – поучал его сосед по нарам, пожилой лейтенант-ополченец. – Это почти что «измена Родине». Лет пятнадцать дадут, не меньше…

От таких предречений у Лобова пробегал по телу холодный озноб. Он даже представить себе не мог всю длительность этого чудовищного срока.

– Скажи лучше, что ты из лагеря, из шталага десять дробь сто десять. А я подтвержу, что мы вместе сидели.

– Спасибо…

Но про себя решил говорить все как было, чтобы не запутаться и не навлечь лишних подозрений.

Это было царство недоверия. Здесь никто никому не верил, не доверял, не откровенничал… Все, как по известному зэковскому присловью: не верь, не бойся, не проси. Здесь не верили, но боялись друг друга и пытались выпросить смягчение судьбы.

Сергея вызвали на третьи сутки пребывания в «отстойнике». Замотанный донельзя бесконечным людским конвейером, старший лейтенант с энкавэдэшными погонами взглянул на Лобова мельком и стал задавать набившие оскомину вопросы:

– Фамилия, имя, отчество, звание… Номер части… Где и при каких обстоятельствах попал в плен?

– А я в плен и не попадал.

– Как это «не попадал»? Добровольно пришел?

– Никак нет. Меня в облаве взяли и отправили на сельхозработы.

– Ну, а до облавы ты кем был?

– Заместителем командира разведывательно-диверсионной группы «Кобра».

– «Кобра», говоришь? Сейчас проверим… – старший лейтенант снял трубку и связался с начальством. Пока ждал ответа, долго тер опухшие от бессонницы глаза, теребил под носом желтые жесткие усики.

– Не проходит «Кобра» по сорок первому году? И по сорок второму тоже? Ладно. Спасибо.

Проверяльщик положил трубку и хмуро взглянул на Лобова:

– Нет и не было у нас никакой «Кобры». Если ты с самого начала мне врешь, то как я могу тебе верить дальше?

Тем не менее он терпеливо выслушал всю непростую историю Лобова – весь его путь – от Бреста до Кибартау. Осмотрел рубец от раны на ноге.

– И почему я должен верить тебе, что это след от немецкой пули, а не от советской? Кто может подтвердить? Так и запишем – свидетелей нет… Ну, хорошо, два года ты работал на немца-хозяина. А почему не сбежал, не ушел в леса к партизанам? Не связался с подпольем? Ты же политработник, офицер, коммунист, а батрачил, как простая сявка.

– Леса здесь такие, что все на просвет видно. Тут не Беларусь, тут не скроешься. Мысли о побеге вынашивал, но со мной была и беременная жена. Не мог я ее бросить вместе с новорожденным, оставить у немцев одну.