Я ушел от полковника Джулиана в половине двенадцатого и, поскольку мне пришлось возвращаться пешком, довольно сильно устал. Надеялся, что благодаря этому смогу сразу заснуть. Но не получилось, поэтому решил сразу описать происшедшее. Элли несколько раз повторила, что врач предупреждал: это может произойти в любой момент. Я был бы рад согласиться с ней, что причиной приступа стала ее ссора с полковником. Но не могу. Это моя вина.

Слишком настырно я задавал вопросы, следовало догадаться, что пора остановиться. И конечно, я не должен был торопиться и идти к домику на берегу. Но так хотелось взглянуть на него днем, и мне даже в голову не пришло, что полковник пойдет следом.

Только сегодня вечером, после его признаний, я наконец осознал, как много для него значит вся эта история. Именно этим объясняется, почему он так тщательно умалчивал обо всем. До этого он и словом не обмолвился о том, сколько времени проводила Ребекка последние месяцы своей жизни на берегу. Не говорил он и о том, что домик стал для нее своего рода последним убежищем. Как жаль, что я не имел об этом представления месяц назад. В свете того, что я услышал от полковника Джулиана и что он показал мне, многое придется перетолковывать заново.

И все равно я обязан был догадаться, насколько его может расстроить мой самовольный поход. Ведь я уже не раз имел возможность убедиться, как он оберегает Ребекку. А она умерла именно в этом месте. Какая-то внутренняя глухота подтолкнула меня вперед. Сначала я должен был получить его разрешение. Идти туда без его ведома – все равно что совершить святотатство.

Я не успел войти в домик, как услышал голос Элли. Обернувшись, я увидел, что полковник медленно оседает на землю. Она подоспела к отцу раньше и совершенно обезумела от тревоги. Не сомневаюсь: она решила, что он умер. Сначала и мне тоже так показалось, но потом я заметил, что он дышит, хотя и едва заметно. Его губы посинели, левую сторону тела парализовало, что сразу было заметно по его лицу. А потом, когда он начал приходить в себя, и по речи – он говорил невнятно. Правая рука действовала, и он схватил меня с неожиданной силой, но левая рука и нога оставались неподвижными.

Надо было немедленно принять решение, что хуже: оставить его с Элли и бежать за подмогой или попытаться донести до машины? Мэндерли – уединенное место. Ближайший дом, откуда я мог позвонить, был дом Карминов – почти в трех милях отсюда. Мы могли напрасно потерять драгоценное время, ожидая помощь. Я боялся оставить их – вдруг полковник умрет на руках Элли, и она останется с ним одна. Мне хотелось быть с нею рядом в этот момент. И тогда я пошел на риск.

Я нес его на себе, и это было не так трудно. Он высокий мужчина, когда-то был довольно плотным и весил почти столько же, сколько я сейчас, – Элли показывала мне фотографии прежних лет. Но за последнее время полковник сильно сдал. Я осознал, насколько он похудел – в одежде это было не так заметно, – когда поднял его. Он оказался не тяжелее подростка или женщины.

После того как мы уложили его на заднее сиденье, я начал бояться, что мы не успеем довезти его до дома. Ближайшая больница находилась дальше Керрита, но Элли твердо проговорила: «Я отвезу его домой. Он не захочет никуда ехать».

Я знал, что она права. И не спорил. Баркера мы посадили впереди. Он положил голову на спинку сиденья, и всю дорогу – могу поклясться – этот удивительный пес ни разу не отвел глаз от своего хозяина.

Элли прекрасный водитель и вела машину на предельной скорости. Мы в одну секунду домчались до ворот. И когда я закрыл их, случилось невероятное: как только мы выехали на дорогу, полковнику сразу стало лучше. Сначала его пальцы сжали мою руку, потом щеки его порозовели, он открыл глаза и огляделся. Я понял, что он старается заговорить, и попытался успокоить его, не зная, слышит он меня или нет.

Посмотрев в его ясные голубые глаза, я вспомнил те игры в кошки-мышки, что он вел со мной. Вспомнил, как это выводило меня из себя, как я, возвращаясь к себе, клял его обидчивость, лукавство и упорство.

Теперь все это отступило и уже не имело значения. Меня уже не волновало то, что он один из самых трудных, не поддающихся убеждению стариков. Нет, в эти минуты я любил его и очень хотел, чтобы он выжил, и сила этого желания удивила меня. У меня никогда не было отца. Никки со свойственной ему веселостью и озорством говорил, что я не просто незаконнорожденный ребенок, но «преднамеренно родился незаконнорожденным», но в ту минуту я понял, что такое сыновнее чувство. На меня нахлынули такие неожиданные и такие сильные эмоции, что я даже отвернулся. И полковник Джулиан догадался, что я испытываю. Сжав мою руку, он поблагодарил меня. И назвал меня именем… своего погибшего сына: «Спасибо тебе, Джонатан».

Я вынужден был оторваться от записей: одну ставню сорвало ветром. Пришлось поднимать и закреплять ее. Продолжаю. Еще один важный момент – это произошло перед самым моим уходом. Полковник Джулиан сделал вид, что поверил словам врача насчет обычного обморока, ради спокойствия Элли, но я уверен, он знал, что это не так. И прекрасно понимал: ближайшие двое суток станут переломными, он мог умереть этой ночью, поэтому приложил огромное усилие, чтобы не заснуть сразу, пока не переговорит со мной, пока не доведет до конца задуманное.

Врач сказал, что дал ему лошадиную дозу снотворного, от которой полковник немедленно заснет. Мы с Элли уложили его в постель, и он попросил ее оставить нас наедине. Она заколебалась: врач настаивал на том, что полковнику нельзя волноваться. Но он оставался предельно спокойным, и она послушалась.

– Садитесь, Грей, – сказал Джулиан, указывая на кресло, стоявшее рядом с кроватью. – Садитесь и слушайте.

Я сел. В распахнутое окно струился свежий воздух. Уютный свет настольной лампы создавал доверительное настроение. Громадный пес – нечто среднее между медведем и овцой – лег на полу, будто кто-то постелил мохнатый ковер, и внимательно наблюдал за мной. Из окна виднелась другая сторона залива, где располагался Мэндерли и где в усыпальнице покоилось тело Ребекки. Я уже догадывался, что полковник был влюблен в нее, – мне кажется, я сразу догадался о его чувствах по выражению его глаз, как только мы заговаривали про нее.

Убеленный сединами полковник в пижаме, с заострившимся носом (он имел слабость считать свой профиль орлиным), нахмурив брови, смотрел на меня своими ясными пронзительными голубыми глазами. Он мог не дожить до следующего утра, и я невольно гадал, о чем он собирается говорить со мной. Ему пришлось для этого собрать все свои силы, что не могло не вызвать во мне уважения и глубокого чувства приязни, словно он стал мне родным и близким человеком.

То, что он начал рассказывать, выглядело сильным преувеличением. Я не мог заставить себя поверить, что в домике на берегу кто-то находился, когда мы туда пришли, хотя полковник несколько раз повторил, что, если бы не его обморок, мы бы имели возможность сами в этом убедиться. Голос его стал тверже, речь отчетливее, и я невольно поддался внушению.

С того момента, как мы подняли его, он проникся ко мне каким-то новым чувством – особенного доверия. Словно я прошел некую проверку, а опасение, что он может в любую секунду уйти в мир иной, усилило его желание наконец-то открыться мне. «Теперь нам надо объединить наши силы, – проговорил старый солдат. – Хватит ходить вокруг да около».