Огонь разлетелся фейерверком. Искусственная тьма тут же рассеялась.

Я увидела множество людей — в красных или белых халатах, даже полуобнаженных. Среди них были женщины, это я тоже заметила. Люди с криками повскакали с каменных трибун. Над ними, на каменной стене, в широкой жаровне горело пламя, ни дать ни взять, олимпийский огонь. Та самая, которая виднелась мне неимоверно высокой и далекой. Значит, мы достигли ее, пока побежали по лестнице и, значит, лестница не случайно показалась мне неимоверно длинной.

На парапетах каменных стен по обе стороны от жаровни смиренно сидели десять белых орлов.

Жрецы спешно тушили разлетевшиеся искры. На все про все ушло порядка десяти секунд. Пострадавших, кажется, не было. Но никто не садился обратно на свои места.

Все они смотрели на меня.

Седой мужчина в белом, подпоясанный синей лентой и с замысловатыми ожерельями на груди, медленно стал сходить по ступеням вниз. Он остановился внизу трибуны, не сводя с меня глаз, и переплел унизанные перстнями пальцы рук.

Ни дать, ни взять, директор школы собирается отчитать первоклашку за разбитое на перемене окно.

Директор кашлянул. Сочувственно развел руками и обратился ко мне, невообразимо растягивая гласные. Его акцент лишал меня всякой возможности понять сказанное.

Когда он замолчал, я попыталась объяснить, что не понимаю его, но изо рта вырвался один только хрип. Я схватилась за горло.

Мне сохранили жизнь, но отобрали голос.

Директор продолжал говорить, витиевато строя свои фразы, отчего я вычленяла только простейшие слова, но никак не улавливала общего смысла.

Из-за его акцента и особенностей произношения я различила только повторяемое слово «Кто».

Не трудно было догадаться, над чем он так сокрушался.

«Кто привел ее сюда?»

А потом сверху трибун донесся твердый резкий голос. Все зрители обернулись к нему. Мужчина поднялся и стал спускаться вниз.

Тот самый всадник, встреченный на дороге посреди океана.

На нем больше не было черного плаща, скрывавшего его с ног до головы. Он был полуобнажен, на нем тоже была только золотая набедренная повязка, но в то же время не меньше дюжины сверкающих ожерелий на груди, широкие браслеты на кистях рук и даже на предплечьях. Золотистые волосы были собраны в хвост на затылке.

Другие джанкойан одоран оставались на своих местах, похожие на него и друг на друга, словно дети от одной матери. В отблесках факелов и жаровни их драгоценности переливались всеми цветами радуги. Я стояла слишком далеко от них, чтобы разглядеть лучше их лица, но что-то мне подсказывало, что ни один из них не проявляет ко мне излишний интерес.

При виде всадника седовласый директор произнес:

— Ийругаррен джанкойан одоран, бат изен Асгейрр.

Так, третий потомок, но первый этого имени, Асгейрр, спешно перевела я в уме.

Асгейрр спустился вниз и раскатистым басом провозгласил то, от чего сердце у меня рухнуло в пятки:

— Эйдер Олар!..

Красные халаты на трибунах зашевелились, но только один из служителей огня поднялся на ноги и стал спускаться вниз, и его несложно было узнать по отличительному признаку.

У одежды Эйдера Олара не было рукавов.

Даже у Зурии халат был с рукавами, запоздало поняла я, она старательно закатывала их до локтя, чтобы не запачкать в краске. У всех служителей, в белых или красных одеждах, рукава были на месте.

Только Эйдер Олар был лишен их.

Эйдер не поднимал глаз. Даже, когда поравнялся с третьим божественным потомком Асгейрром. Седой директор задал ему короткий вопрос, Эйдер тихо ответил:

— Да.

Одним движением седой сорвал с шеи Эйдера Олара три нитки бус. Раковины посыпались на пол. Эйдер не дрогнул. Только костяшки его стиснутых пальцев побелели. Он держал руки сжатыми, перед собой, словно…

Неуловимо быстро Эйдер поднял глаза. Встретился со мной взглядом. И улыбнулся, указывая взглядом на свою правую ладонь.

Он на миг раскрыл ее, показывая мне то, что он бережно хранил в своих руках.

Мой глиняный осколок. Я оставила его в кожаном мешочке вместе со своими вещами. Эйдер забрал его. И теперь его глаза светились неподдельным счастьем, словно у человека осуществились все мечты скопом.

Почему?

Он спешно опустил глаза. Не время и не место для такого счастливого вида. Он напустил на себя покорный вид, ссутулил плечи и выслушал еще несколько поучительных фраз от седого директора, замотанного в белую простыню.

Эйдер Олар подошел к другим красным жрецам.

Это все? На этом его наказание закончено? Можно выдыхать?

Директор ударил в ладони.

Девушки, про которых я забыла напрочь, мои оставшиеся в живых конкурентки, подхватили меня за руки и закружили в хороводе.

Да вы с ума сошли, танцевать?! Сейчас? И в таком виде?

Они и сами выглядели не лучше, но продолжали вести хоровод. Праздник продолжался. Я извернулась, силясь разглядеть Эйдера Олара, но не нашла его среди других красных жрецов. Те, что носили белые одежды, сбились в другую группу. Это они насылали воду, поняла я, строгое разделение обязанностей.

Выстроились барабанщицы, которые вели нас по улицам, влились во взятый хороводом ритм. Заскрипели костяные дудочки. Огласили ночь оглушительным криком белые орлы.

По ступеням с самого верха стали спускаться девять оставшихся джанкойан одоран.

Хоровод разбился на мелкие группы. Меня оставили одну и в самом центре. Но я не танцевала. Чертова глина высохла, и каждое движение отзывалось болью.

Остальные танцевали, превозмогая эту боль. Скорей всего, у этого преодоления боли тоже имелся свой ритуальный смысл, но мне было не до того.

Я все еще не могла говорить.

Музыка, ну или по крайней мере то, что они принимали здесь за музыку, становилась все громче. Страх проникал под кожу, добирался ледяными тисками до сердца. Когда хоровод вышвырнул меня в центр арены, оставив одну, мой ужас настиг такого пика, что, казалось, меня сейчас вырвет от страха.

Я согнулась пополам, но вместо этого заорала изо всех, какие у меня только оставались, во всю мощь разработанных спортом легких.

Ни звука.

Я не издала ни звука.

Мои ноги подкосились. Это как, насовсем? Или, как у Русалочки, все пройдет, если в ближайшие три дня меня поцелует влюбленный принц?

А если насовсем?…

А что такое «насовсем» этим вечером? Только дождаться, когда выбор будет сделан. А затем костер, на котором я даже не смогу орать.