Конечно, разумно.

Прежде чем она смогла бы передумать, Сора потянула шнуровку платья и выругала свои неловкие пальцы. Ей следовало бы позволить Бронни оставить на ночь свечу и зажечь ее. Теперь она могла бы согреть в ее ровном пламени руки. Если бы она не знала, что это от холода, то подумала бы, что неловкость ее вызвана нервным напряжением.

Но не было никакого нервного напряжения. Да и откуда ему было взяться? Леди Сора была известна своей беспримерной невозмутимостью, спокойным самообладанием перед лицом опасности, своим здравомыслием. Никто из пребывающих в здравом рассудке никогда и не подумал бы, что она может трястись и сжимать зубы, чтобы они не стучали, иначе как от того, что замерзла. У нее не было нервного напряжения.

Платье ее упало на пол под тяжестью собственного намокшего подола, и Сора обхватила руками свои локти. Какие-то остатки скромности заставили ее не снимать рубашку. Потому что она полотняная, сказала себе Сора, и потому что я всегда сплю в ней. На самом деле она не могла заставить себя снять эту длинную рубашку с длинными рукавами и завязками у шеи, которые можно было затянуть. Разумеется, потому что в ней было теплее.

Уильям обладал богатырским здоровьем. Ему нанесли удар по голове, а он теперь спал, как крестьянин после трехдневной попойки. Снова перевернувшись на спину, Он лежал, склонив голову набок и похрапывал, воодушевленно, мощно и энергично. У Соры эти звуки вызвали трепет. Неважно, что она не сможет заснуть, неважно, что этот храп сотрясает тюфяк, одеяла и ее вместе с ними. Он здесь, он жив, и если он, проснувшись, не вспомнит, что с ним было вчера, или у него будет сводить судорогой левую руку — все это неважно, они разберутся с этим завтра.

Станет теплее, если она будет касаться его. Она вдохнула, резко выдохнула и улыбнулась своей собственной трусости. Потом она собрала свои нервы в кулак, вытянула ногу и коснулась большим пальцем его ноги.

Только одним пальцем, сказала она себе, в этом нет греха. Ноги ее были холодными. Они всегда были холодными, даже перед пылающим в очаге главного зала замка пламенем. И неважно, что за стенами замка холод больше не сковывал землю. Толстая кладка стен замка хранила холод. Здесь, в этой крохотной келье, где не было пламени очага, холод пронизывал до костей. Было бы странно продолжать и дальше страдать.

Какая будет от этого беда? Ну если проведет она немного одним пальцем ноги вверх и вниз по его лодыжке, ну если прочертит им линию по вьющимся волосам его ноги от икры до колена. А колено его, как она обнаружила, заслуживало более тщательного изучения, сначала пальцем, а потом всей ступней. Кожа ее подошвы была чувствительной. Действуя вместе с пальцами, она опробовал его более грубую, но и более эластичную кожу выше колена. Теперь вся ступня ее касалась его. И ничего в этом не было сложного. К первой ступне присоединилась вторая, проникнув между его ногой и тюфяком. От исходившего от его ноги жара ее ступню обожгло.

Нет в этом никакого греха, убеждала она себя саму, подобралась к нему поближе и согрела уже не только ступни. Кожа ее покрылась мурашками, и чем ближе она придвигалась под одеялом к исходившему от него теплу, тем все более пронизывающим становился холод снаружи. Полотняная рубашка не давала соприкасаться их коже. И правда, она только совсем немного порочна. А он такой большой и теплый. Все было так, словно она была ломтем черствого хлеба и ее поместили в его жар, чтобы она отошла. Сначала верхняя часть ее ноги коснулась его бедер, потом другая нога плотно прижалась к нему от голени и до бедра. Она приблизилась грудью к его руке, и охватившие ее чувства переполнили Сору такой смелостью, что скоро между ними уже не было никакой пустоты.

Она лежала неподвижно. Его похрапывание стало тише, но осталось таким же размеренным. Теперь его дыхание шевелило ее волосы, в холодном пространстве кельи оно казалось жарким. Приятно было находиться от него так близко. В самом деле, это было восхитительно. Она наслаждалась этим контрастом между жаром и холодом, чисто животным комфортом, жестким тюфяком снизу и грубыми одеялами сверху. Казалось почему-то несправедливым, что рубашка совсем уж разделяет их. Она не могла по настоящему ощущать его, ей не хватало чувства прикосновения кожи к коже, но когда рука Соры потянулась к завязке у шеи, смелость ее улетучилась. Ей пришлось прижаться к нему, сказала она себе, потому что он так велик, что поднял собой одеяла. Но даже ее рассудительный ум не мог найти оправдание, чтобы полностью обнажиться, и рука ее сама собой убралась прочь.

Руки ее нежно коснулись Уильяма. Сегодня была ночь радости, торжества и открытий.

Она никогда не могла прикоснуться к нему раньше. Ей не было дано такого права читать его лицо и тело, но теперь… ах, теперь.

Она прижала ладони к его груди. Вот бьется его сердце, его грудь опускается и вздымается, являя образец здорового дыхания. Сора взяла свою косу и подтянула ее вверх, чтобы коса не щекотала его, и положила ему на грудь голову. Под собой она слышала, как ходит воздух в его легких и удары его сердца. Волосы его груди нестерпимо щекотали ей щеку, и она повернулась лицом вниз. Пахнул он, как никто другой. Купание в ручье смыло пот битвы, и запах был золотистым.

А разве не так Мод описывала его ей? Золотистый. Для Соры золотистым был запах осеннего дня, опьяняющий ароматами высохшего сена и шуршащих под ногами листьев. Ее удовольствие было сходным с тем чувством, которое испытываешь, когда срываешь выращенный тобою же цветок, с наслаждением от прикосновения к бархату, когда снимаешь с прялки моток готовой пряжи. Золотистыми были лучи солнца, касавшиеся ее лица, когда она ложилась отдохнуть в саду после обеда.

Уильям пульсировал под ней, и его золотистый запах поднимался вверх пьянящим ароматом пряных трав. Она потерлась лицом о его грудь, выискивая, откуда исходит этот аромат, но казалось, что этот источник обнаружить невозможно, хотя он и остается здесь, рядом.

Прильнув к Уильяму, Сора тщательно ощупала его лицо. Шея его поднималась от плеч мощной монолитной колонной, она была так же сильна и мускулиста, как и его руки. Печать упрямства и раздражительности нес его квадратный подбородок, но Уильям прикрывал его подстриженной бородой. В носе его она не смогла разобраться. Его столько раз ломали, что первоначальный замысел Создателя остался тайной. Уши его показались ей привлекательными: они были небольшие, правильно расположены и плотно прижаты к голове. Она провела пальцем по завитку и вниз, к мочке, удивленная, как такими тонкими чертами может обладать столь мужественный человек.

Казалось, ее действия потревожили его. Он что-то пробормотал, закашлял, резко выдохнул воздух из легких, и она виновато отпрянула. Сора откинула одеяла, села и прислушалась к звукам внутри замка. В комнате стояла звенящая тишина. Только тут до Соры вдруг дошло, что больше не слышно глубокого и мелодичного храпа Уильяма. Когда она прикоснулась к нему, храп перешел в нормальное дыхание. Подумав еще, Сора решила, что она не слышала этого характерного для утомленного человека храпа с тех пор, как начала исследовать его грудь.

Вздохнув, он успокоился, а она сидела, не шевелясь, пока вновь не обрела уверенность, что он погрузился в сон. Наконец, когда она уже дрожала от холодного сквозняка, потребность в тепле пересилила осторожность. Необычайно аккуратно она потянула одеяла и снова прильнула к нему. Ей надо уснуть, надо позабыть об обхватившем ее порыве ощупать его лицо. Но руки ее дрожали, и она оставила без внимания собственную же критику. Глаза его были посажены глубоко, кустистые брови дополнительно подчеркивали это. Надбровные дуги были широкими и говорили о силе, волосы бегали у нее между пальцами, как очень мелкий песок.