Он с виду не злой человек и не бедный иди к нему может так к лучшему Он попросил чтоб я отказалась ну вот я и отказываюсь но ты поймеш рази ж я смогу от тебя навек отказаться Он нам подарки привез и деньжат немного очень нам сейчас кстати Колька жениться хотел да отдумал Иди к нему коль зовет он мне с одного взгляда не извергом показался иди авось лучше будет чем там Сыночек прошу не забывай нас Я тут еще двоим жизнь дала но тебя люблю больше всех моих кровных потому как судьба твоя не приведи господь Будь умненьким и счастливеньким живи карапкайся в обиду себя не давай

твоя мама Магда»

— Сама писала. Не Васька. — Я едва не прослезился. — Приятно.

— Теперь все в порядке?

— У меня — да. А вас я в последний раз предупреждаю — намучаетесь, хлебнете со мной по самое некуда. Еще не поздно и отступного дать.

А про себя думал: если сама мама Магда благословила, надо быть полным кретином, чтобы не согласиться... Мамулечка, родная, раз и вы за, я буду послушен. Стало быть, это судьба.

Профессор улыбался. Потом сказал:

— Ничего, мы готовы.

Меня так и подмывало спросить, кто это «мы», однако сдержался. Горячку пороть? Скоро своими глазами увижу.

Серафима Никитична обняла, потискала.

— Ступай. Собирайся, прощайся с ребятами. А мы тут с Софрон Родионычем закончим с формальностями.

Я поманил ее пальчиком, чтобы нагнулась, и пошептал на ушко:

— Пусть после меня Фонарев уедет, а? Посодействуйте, а? Все вас любят. И я не рыжий. Память у меня дырявая, но вас... никогда... Давайте я вас расцелую. Не бойтесь, по-дружески.

Мы трижды чмокнули друг друга в щечки. Она растрепала мне волосы и пообещала постараться сделать все, что от нее зависит, и по глазам ее я увидел, что это не пустые слова. И хотя она испортила мне прическу, я ей простил. В ней было что-то от мамы Магды, какой-то похожий свет, и я с некоторых пор (со времен моего первого дома) поверяю людей по этому свету — есть хоть немного или совсем нет. И если есть — жалею. Заранее люблю и прощаю...

В палате, когда я вошел, витала печаль. Тяжкая скорбь сжимала худые поникшие плечи.

Надька захныкала, и еще бы чуть-чуть, опять призналась мне в любви. Смирные и громкие завистники поняли наконец, что дело сделано и назад его не воротишь. Одобрительно похлопывали, поздравляли и пожимали на прощание руку.

Лишь Тута не подошел. Стоял поодаль, как бычок. Он многое мог, но снести триумф товарища по койке было выше его сил — он вдруг взревел и бешено хлопнул дверью, убежал.

Спиридон Бундеев шепнул:

— Не горюй. Бог троицу любит. — И когда я недоуменно посмотрел на него, улыбнулся и пояснил: — Это же третья твоя крыша, верно?

Он подарил мне стихи — на отдельном листочке и красиво переписал, что, по-моему, случилось с ним впервые.

Позабуду мать родную,

Хохоталу — вряд ли.

Как бы жизнь ни боданула,

Любовь на практике всегда приятна.

Я поблагодарил его, обнял и успел пошептать, о чем просил Серафиму Никитичну и что она обещала, и как только он внял, скромная улыбка надежды слизнула грусть с его лица.

Я вскинул кулак а-ля «но пасаран!».

— Братцы! Не поминайте лихом!

Славка затянул отходную, и я пошел вместе с толпой провожающих во двор к казенному автомобилю. Славка так прочувствованно пел, что вышибал слезу у одних сентиментальных девчонок. У меня просили адрес, я обещал, что напишу, потому что сам пока понятия не имею, где брошу свои усталые кости.

Угрюмый пожилой шофер (слишком аккуратно и чисто одет) распахнул передо мной заднюю дверцу, но я его прыть осадил, и показал, что сам лучше знаю, когда надо залезать и на какое место.

Девочки перебивали друг друга — просили что-нибудь на память, и я раздавал кому пуговицу, кому фантик. Надьке сунул любимую свою рубашку (прикинул, что Софрон Родионович не заставит ходить голым, ужо приоденет дорогого сыночка). Бундееву отдал запасные штаны, и в узелке моем осталась только «Родная речь» для второго класса и листок с подаренным стихотворением.

Вскоре вышли к нам Серафима Никитична, директор и мой названый папаша.

Я не упустил случая еще раз поцеловаться с Серафимой Никитичной.

Профессор пожал начальству руки.

Подошел к машине и предложил мне сесть первому. Я хотел было заупрямиться, мол, только после вас, но подумал, что показать характер еще успеется, и прошмыгнул на дорогое сиденье. Он за мной, и сейчас же шоферу: «Поехали, голубчик».

Я вдавил в стекло нос, сжал кулачки и оставался так, пока мы не сделали круг почета и не выехали мимо дяди Пети за ворота.

Крики, махи, пыль, бегущие за машиной несчастные дети — все это касалось Ивана Ситцева.

А я уже был Ржагин.

2

Считается, ученые — люди рассеянные. Чушь. Вранье. Утка живучая. Много бы они наизобретали, если б поминутно искали, где у них карандаш, или путали местами штаны и рубашку.

Наш Софрон Родионыч, как, наверное, каждый приличный ученый, во всем, что касается его работы, очень даже собран. И лишь вне ее, если такое случается, может на короткое время расслабиться, и тогда какому-нибудь недалекому и чудится, будто он рассеян. Вообще я заметил, недалекие большие любители уток запускать, потом в них же и верить. И других заставлять.

Папаша аккуратен, точен, размерен. Сухо-мягок. Наверное, талантлив и в своей области крупный спец, метр, это даже мы ощущали... Говорит, не повышая голоса, со всеми одинаково ровно, внешне бесстрастно, словно «чувств никаких не изведав», будь то пуп из его системы, мы, домочадцы, или незнакомый гражданин у подъезда, желающий знать, где тут ближайшее метро. Он и наказывал смешно — подзовет и давай выговаривать, ни пощечин, ни подзатыльников, ни порки, даже не лишал ничего и не ставил в угол, а только словами, все больше к разуму взывал и совести, хотя, конечно, видел, что я пусть не глупый малый, но все-таки порядком испорченный и временами совершенно бессовестный.

Попробуй раскусить человека,