кои веки брюхо мое не стонало от голода, и не надо думать, где бы чего подтибрить, кувшин с мировецким компотом стоит, и никто не трогает. Чудеса.

— Ва-ня. Скорее, я жду.

В ванной шумела вода, было тепло, па́рно.

— Ух ты. Здесь и утонуть недолго.

— Надеюсь, ты не станешь меня стесняться?

— Это бассейн называется?

— Обыкновенная ванна. Сам разденешься или тебе помочь?

— Сам.

— Быстренько. Я не смотрю.

— А мне скрывать нечего.

— Умница.

— А вы тоже мыться будете?

— Я?

— Тут десятерых запихнуть можно.

— Нет, я не собиралась. А впрочем... если ты хочешь...

— Прошу. Просьба, понимаете?

— Хорошо.

— Вы не подумайте, что я плавать не умею. Еще как, и по-собачьи, и на саженках. У нее края склизкие, вон какие, чуть съехал, и хана, захлебнешься к дьяволу. Или в кранах запутаешься.

— Поняла, не волнуйся. Я тебя не оставлю.

Она защелкнула шпингалет, и мы стали раздеваться. Она поднимала с пола мои шмотки и вешала на крючки. И свои рядом. Сначала передник, потом платье, потом шелковую длинную штуку, потом фигурненькую с плеч.

— Только вы не говорите Инке, что я вас упросил?

— Не скажу.

Она потрогала, не горяча ли вода, и завернула краны.

— Полезай.

— А вы?

— Я здесь, рядом.

— Боитесь трусики замочить?

— Да что с тобой, Ваня?

— Честно говоря, страшновато. Лучше вы сперва, а я за вами.

— Вот оно что.

Ну, женщина! — она даже удивлялась как-то спокойно. В ней не было никакой преувеличенности или, точнее, чрезмерности. Ни в чем. А это свойство я особенно ценю, поскольку сам его очень долгое время был лишен начисто.

Она постелила, оперев о края ванны, деревянную решетку. Шагнула одной ногой, другой, села на решетку и протянула ко мне руки.

— Иди. Можешь вполне на меня положиться.

— Ух-ха.

Вода была горячая и плескалась.

— Присядь.

Я пересилил робость и вверил себя ей целиком. Мелкие шустрые волны чокались у подбородка. Спиной я упирался в ее полные колени. Она пригоршнями черпала воду и поливала мне голову.

— Закрой глаза.

— Уже.

— Умница. Окунись.

— Так?

— Теперь встань. Повернись. Боже мой, одни ребра.

— У вас есть отчество?

— Есть. Поставь ножку сюда.

— А у меня нет.

— Как это нет? Теперь ты Иван Софронович.

— У меня друг в детском доме остался. Поэт. Спиридон Бундеев, а по метрике Фонарев, от фонаря, значит. Он меня звал Иван Амбразурович, а я его, когда мы ссорились, Кюветович. Но мы редко ссорились.

— Зови меня просто Феня.

— Вы такая...

— Какая?

— Хорошая... Вот бы мамашку...

— Где ты коленку разбил?

— А, не знаю... Почему просто Феня?

— Так меня зовет Инна.

— Феня.

— Что, дорогой?

— А зачем у вас эти штуки растут?

— Какие штуки?

— Сиси.

— Будто сам не знаешь.

— А потом? Когда грудной вырастет и уже не грудной? Они что, временные?

— Постоянные. Повернись.

— А когда детей нет? Для красоты?

— Да.

— Я мамашке одну откусил.

— Стой спокойно, я душ включу.

— Начисто.

— Помолчи.

— Что-то компотику захотелось.

— Заканчиваю. Вынь, пожалуйста, вон ту пробку. Стой смирно, обмою.

— Уй... Щекотно.

— Совсем другое дело, правда?

— Когда чистый? Душой и телом?

— Ох, милый. Душу твою не скоро отмоешь.

Она нарядила меня в новенькие трусы и майку, накинула теплый махровый халат, снизу подшитый под мой рост, чтобы не волочился по полу.

— Ступай.

— Спасибо, Фенечка.

— Беги, беги.

— Вы лучше всех.

Она выпроводила меня и закрылась.

Я сходил в столовую, выдул полкувшина компота и в гостиной долго-предолго разглядывал себя в зеркало — не мог наглядеться, такой купидончик.

Когда добрел в детскую, Инка лежала в пижаме под одеялом и делала вид, что читает. Моя персональная люля готова была меня принять. Неужели у меня теперь свой угол?

— Как вы долго.

— Вшей много привез.

— Вшей? — ужаснулась она.

— Еще клопов и блох.

Она вдруг как завизжит.

— Тихо, тихо. Ты что? Вот дуреха. Шуток не понимаешь?

— Сам дурак!

— Есть немного, — благодушно согласился я.

— Пижаму не забудь надеть. И, пожалуйста, потише. Я спать буду.

— Слышь. Ты спишь?

— Да.

— Скажи, это Феня надоумила профессора?

— Ты о чем?

— Ну, чтобы меня... сюда.

— А ты откуда знаешь?

— Она, значит.

— Она. Я ее просила, уговаривала, а потом...

— Не надо. Ты спишь уже? Вот и спи.

Она обиделась и отвернулась к стене.

Я осмотрел пижаму и отложил — париться в ней. Скинул халат и юркнул под одеяло.

Мой дом? Третий? Бундеев сказал, бог троицу любит, а ему можно доверять.

Ой, неужели я здесь задержусь?

Стой. Торопишься, парень. Загад не бывает богат.

Пока ясно одно: подфартило.

С тем и спим. Спим. Спим…

И снились мне разговоры.

«Па, хочу братика». — «Мамы нет, ты же знаешь». — «А ты еще поженись». — «Ладно». — «Ну, па-а-а». — «Нет, доченька, исключено». — «Почему? Из-за мамы?» — «Не только». — «Ты же все можешь», — «Не все». — «Па, я ужасно хочу братика». — «Вижу, дочка». — «А Феня, па?» — «Феня домработница». — «Она красивая, добрая». — «Какая чепуха тебе в голову лезет». — «Можно, я сама ее попрошу?» — «Ни в коем случае». — «Но я хочу! Хочу!» — «Инна, я запрещаю тебе думать об этом. Слышишь?» — «У, какой-то. А я все равно попрошу».

«Феня, ты меня любишь?» — «Очень. Ты же знаешь». — «Роди мне с папой братика». — «Инночка... Что