Все кажется меньше. Ниже. Деревья, дома, бордюры, калитки. Словно вся улица ушла на фут в землю.

Ифа вдавливает мысок кеда в землю под деревом. Ничего. Вообще не поддается. Просто сухая почва, как обожженная в печи глина.

Надо идти. Глупо затягивать.

Под улицей проходит еще один поезд метро. Ифа еще мгновение стоит на месте, ощущая, как вибрация проникает в подошвы ее ног, в лодыжки, в бедренные кости, в таз, а потом в позвоночник. Лондон, город, входит в нее, требует ее обратно.

Она касается рукой ствола березы: чувствует трещины под ладонью. Потом идет дальше.

Когда она доходит до дома, то видит зеленую входную дверь. Ифа столбенеет. Дверь всегда была красная, сколько она помнит. Радостный цвет, всегда говорила мать, приветствует всех как надо. Отец красил дверь, стоя снаружи в одежде, которую нарочно хранил для таких случаев: заляпанные эмульсией брюки, рубашки с вытертыми воротничками. Маленькая Ифа выходила ему помогать, смотрела, как он снимает старую краску паяльной лампой, от которой дрожал воздух. Отец никогда не был особо разговорчивым – мать, конечно, восполняла нехватку, занимая весь эфир в доме, – но позволял ей помогать собирать краску в поддон, стоял рядом, чтобы она видела, как густая красная жидкость, стекая, заливает все четыре угла, и иногда, может, на мгновение, клал Ифе руку на плечо.

Она думает, как отец шел по этой дорожке, зная, что уходит, что все бросил и никому ничего не сказал. «Где ты, – говорит она про себя, – куда ты делся?»

Пока она стоит на тротуаре, входная дверь, по-новому зеленая, с медным номером «14», прибитым кривовато, приоткрывается. Долю секунды Ифа ждет, что сейчас выйдет отец забрать с крыльца молоко, что все это было ошибкой, что он вернулся, все просто неправильно поняли.

Но это не отец. Это мать, она выходит за порог на озаренную рассветом улицу в тапочках и халате, придерживая закрывающуюся дверь в пантомиме предупредительности. Разумеется, это ее мать, у нее вечно были нелады со сном: таблетки, которые она постоянно принимает, сбили внутренние часы. Она выглядит старше, думает Ифа в замешательстве. Нет, не старше. Как-то уязвимее. Руки беспокойные, так и теребят край мусорного ведра. Волосы выкрашены в какой-то непонятный цвет, тиковой древесины, корни отросли. Неужели прошло всего три года?

– Мама, – говорит Ифа.

Гретта резко оборачивается, лицо у нее испуганное. Она невпопад спрашивает:

– Что?

– Мама, – повторяет Ифа. – Это я.

– Ифа?

И тут до Ифы доходит, что мама – единственная, кто верно произносит ее имя. Единственная, у кого на языке оно звучит так, как должно. Ее выговор – по-прежнему безошибочно голуэйский, спустя столько лет, – открывает первый слог чем-то средним между «и» и «э», а второй звук – непостижимая смесь «в» и «ф». Она проводит имя точно между Авой, Эвой и Иви, минуя все три варианта, но не задевая их. «Ифа», – говорит она, как никто на свете.

– Да, – отвечает Ифа, опуская на землю дорожную сумку.

В конце дорожки, ведущей к дому Гретты, стоит женщина, говорящая голосом, который Гретте знаком. На голове у женщины повязан шарф, у ног сумка.

– Господи боже, – говорит Гретта, едва не выронив мусор, который вынесла. – Это ты?

Воздух в ранний час неподвижен, он уже густеет от набирающей силу жары. Гретта разгребает этот воздух, разделяющий их, и хватает девочку за руку, за шею, за все. Вот она, у нее в объятиях, ее третья, нежданная малышка, боль ее сердца. Все пространство и расстояние, разделявшее их, ушло, съежилось. Это Ифа, и она здесь. Гретту многое удивляет, но особенно ее рост. Гретта всегда считала, что Ифа такая же, как она: маленькая, хрупкая, зови как хочешь. Но теперь она видит, что Ифа выше ее на добрых несколько дюймов. Как же так вышло?

– Что ты тут делаешь? – в голосе звучит упрек, она ничего не может с этим поделать. – Я собиралась тебе звонить. Я знаю, у тебя на пять часов больше, так что я…

– Меньше.

– Что?

– Меньше. В Нью-Йорке на пять часов меньше, мам. Не больше.

– Ну, как угодно, я собиралась тебе сказать, чтобы ты не прилетала. Я не хочу втягивать тебя во все эти хлопоты. Майкл Фрэнсис сказал мне, что ты собираешься приехать, и я ему сказала: Майкл Фрэнсис, не доставай ты сестру. У нее своя жизнь, она не захочет сюда тащиться, чтобы…

– Конечно, я бы приехала. – Ифа похлопывает ее по плечу. – Я и приехала. Вот она, я.

Дочь смотрит на нее, и Гретта чувствует, что она, наверное, то еще зрелище – на дорожке перед домом в такой-то ранний час. Она хватается за волосы, потом за щеки.

– Вот она, ты, – шепчет Гретта и заливается слезами.

Майкл Фрэнсис понимает, что запутанная история, в которую вовлечены его коллега и велосипед, ему на самом деле приснилась, только когда осознает, что лежит на необычайно узкой кровати и слышит голос сестры.

Он позволяет себе перевернуться на спину – чертовски узкая кровать, ее делали, явно не имея в виду мужчин ростом шесть футов четыре дюйма – и обнаруживает, что перед ним потолок, который он знает наизусть. Этот, как его, такой изгиб, который закрывает прямой угол, где стены сходятся с потолком, – галтель, что ли? – в три ряда. Мальчишкой он так хотел перевернуть комнату, чтобы ходить босиком по нетронутому белому полю, касаясь проводов, проводить пальцем ноги по галтели. Галтель – так это называется? Муж Моники точно знает. Он просто зверь, когда идет речь о точных терминах, до которых никому другому дела нет. О чем он там разорялся, когда они в последний раз виделись? Слово, которым называются пространство между зубьями расчески. Майкл Фрэнсис, конечно, уже забыл, но тогда хотел сказать: кому какое дело? Кому вообще нужно такое слово?

Мозг продолжает показывать, что его ждет в наступающем дне, по кругу, как лошадки на карусели.

Он в комнате, которая первые восемнадцать лет его жизни принадлежала ему – маленькое помещение, втиснутое между спальней родителей и комнатой, выходящей во двор, которую делили Моника и Ифа.

Отец исчез.

Он поругался с Клэр прошлым вечером: один из тех жутких скандалов, которые заканчиваются тем, о чем и не думал, а оно вздымается перед тобой, как обрыв, о котором не подозревал. Скандал, где слышен отзвук ревущего внизу моря, грохот волн о скалы.

Ему не нужно на работу. Ни сегодня, ни завтра, ни ближайшие роскошные шесть недель, целые шесть недель. Летняя передышка от работы, которая ему отвратительна, на которую он пошел только потому, что пришлось, от работы, которую он считал временной, которую, похоже, совершенно не ценит его жена, не понимая, какую жертву он приносит каждый день, исполняя свои обязанности.

Ифа приехала. Вернулась три года спустя.

Кажется, внезапно замечает он, она задает вопросы по нескольку за раз. Он хмурится, пытаясь понять, о чем они там внизу говорят.