В Кордове республиканское командование предприняло мощное наступление, чтобы отбить город у генерала Варелы. Каждый день власти сообщали об очередном продвижении. Успех был очень нужен сейчас, и возникали ложные слухи, будто республиканцам удалось уже войти в город. Герда и Капа, основательно проанализировав ситуацию, пришли к выводу, что подрывники закончат подкопы нескоро.

Решили добираться до Кордовы.

Капа еще не знал, что именно там ему предстоит сделать свою главную фотографию. Фотографию, которая его прославит, облетит обложки известнейших журналов и превратится в настоящую икону XX века. Фотографию, которая заставит его ощутить на мгновение глубокую, всепоглощающую ненависть к своей профессии, а может быть, и к самому себе, такому, каким ему с этого мгновения уже не быть, к двадцатидвухлетнему мальчишке-венгру из рабочего района Пешта.

Впереди были три долгих года гражданской войны в Испании, потом – продолжение, семь лет мирового пожара, потом – его последствия: Палестина, Корея, Индокитай… И бессчетное число ночей предстояло провести в тоске и отчаянии, облокотившись на подоконник гостиницы – неважно, в каком уголке мира. Вспоминая.

На войне всегда полно людей, чей взгляд устремлен лишь в прошлое. Потому что иногда жизнь может перекорежить до такой степени, что как хочешь, так и выкручивайся.

В тот вечер журналист Клементе Симорра, корреспондент мадридской газеты «Ла Вос», вошел в расположенный на Гран-виа бар «Чикоте», огромные окна которого были завалены мешками с землей. Один наушник торчал у Симорры в ухе, а другой – болтался под подбородком. Журналист никогда не расставался с портативным американским транзистором последней модели, полученным в подарок от корреспондента «Геральд трибьюн», отчасти из пижонства, отчасти – чтобы быть в курсе последних мировых новостей. Это был маленький черный ящичек с зеленой фосфоресцирующей шкалой.

В заведении, известном своим дизайном в стиле модерн и легендарными коктейлями, собирались ополченцы, писатели, иностранные корреспонденты, интербригадовцы в кожаных куртках с легкими сигарами в зубах и какие-то женщины, готовые составить им компанию, в ожерельях из искусственного жемчуга, старомодно напудренные. Все они столпились вокруг бывалого газетчика, ожидая его вердикта.

– Чертовы лягушатники! – сплюнул он.

Новость дня состояла в том, что французское правительство отказалось поставлять оружие Республике. От Великобритании и так никто ничего не ждал, но французы были соседями, друзьями, правительство у них тоже было сформировано Народным фронтом. У всех в памяти еще звучали слова Долорес Ибаррури, бискайки, выросшей на шахтах Соморростро, произнесенных гортанным голосом дочери и жены шахтеров на последнем митинге коммунистов на Зимнем велодроме: «Вы должны помочь испанскому народу. Сегодня – мы, завтра настанет ваш черед. Нам нужны винтовки и пушки, чтобы остановить фашизм у самой вашей границы».

Ее не послушали.

Пустынные дороги. Брошенные дома. Забитые окна и двери. Коровы, козы и овцы, без присмотра бродящие по улицам. Поселок-призрак. В таких местах здравый смысл подсказывает водителю, что надо затормозить, развернуться и ехать в другую сторону.

Они выехали из Мадрида на рассвете со всеми мыслимыми и немыслимыми удостоверениями и пропусками и за два с лишним дня добрались до главного штаба республиканцев в Монторо, что совсем рядом с Кордовой. Оттуда направились к Серро-Муриано. От разогретых солнцем стен и кровавой герани на балконах шел густой медовый запах. Был один из тех дней, когда машина войны на несколько мгновений останавливается, накапливая силы перед новым безжалостным ударом. Герда и Капа, воспользовавшись передышкой, тоже остановились попить воды из фонтана и сели на ступеньку у двери одного из домов, спрашивая себя, что за чертовщина здесь приключилась, почему не осталось ни души. Никаких следов разбоя, поля не сожжены, стекла не разбиты, однако на площади не было слышно ничего, кроме беспорядочного дребезжания козьих колокольчиков. Все сбежали. Мужчины, женщины и дети. Пешком, верхом, на машинах…

За несколько часов до этого мятежный генерал Кейпо де Льяно в радиообращении поклялся, что его солдаты скоро придут в поселок и оприходуют всех женщин.

Многие полагают, что самое ужасное на войне – это трупы с развороченными внутренностями, лужи крови и все прочее, что первым бросается в глаза, но главный ужас иногда остается на втором плане, прячется в растерянном взгляде изнасилованной женщины, опустив голову и прихрамывая бредущей среди развалин. Этого Герда и Капа еще не знали. Они были слишком молоды. Это была их первая война. Они еще находили в ней нечто романтическое.

Рано утром немецкие репортеры Ханс Намут и Георг Райснер, также поставлявшие материалы «Вю» и «Альянс Фото», и австрийский журналист Франц Боркенау засняли паническое бегство жителей Серро-Муриано под небом, кишащим франкистскими самолетами, пока радио Кейпо де Льяно продолжало изрыгать угрозы женщинам. Больше всего на свете Капа терпеть не мог приезжать туда, где всю работу уже сделали до него другие. Но на войне часто не поймешь, опоздал ты или явился раньше времени.

Они оставили машину в поселке, пошли вверх по шоссе пешком, сверяясь с картой, к тому месту, где, как им сказали, был разбит лагерь бойцов НКТ. По дороге фотографировали последних отставших беженцев. Те шли молча, женщины несли детей на руках, старики с покрасневшими глазами то и дело оглядывались назад. Так смотрела жена Лота за мгновение до того, как превратиться в соляной столб. Так смотрят те, кто спасается бегством.

Капа глядел на Герду, молча шагавшую по другой стороне дороги. Она не оборачивалась. Камера на груди, челка, упавшая на лоб, короткая, очень светлая, выгоревшая под солнцем, серая рубаха, тонкие ноги в парусиновых брюках, заправленных в солдатские башмаки, под которыми похрустывал гравий. Маленькая, складная, со спины Герда напоминала сына полка. Вот она остановилась у обочины, осмотрелась настороженно, точно охотник, что-то обдумала, мысленно готовя кадр. По мере приближения к линии фронта шаг ее ускорялся, будто Герда торопилась на свидание. Капа тоже кое-что прикидывал, и согласно его подсчетам, месячные у нее задерживались уже на неделю.

После жесткой посадки в Барселоне она стала более молчаливой, замкнутой, то ли из-за самой аварии, то ли в силу удивительных свойств здешней земли, заставляющей людей меняться. Герда постоянно читала все, что только могла найти по истории Испании, ее географии, ее традициям… Она открывала для себя страну, открывая одновременно себя самое. Ее увлечение самообразованием не укрылось от Капы, он видел, как Герда с каждым днем преображается, подбородок становится все более волевым, скулы заостряются, глаза делаются все прозрачнее, как виноградины в пору урожая, но при этом словно хранят какую-то тайну. Капа боялся этих еле заметных изменений в ее взгляде, изменений, не имеющих к нему никакого касательства. Он считал, что у женщин способность к метаморфозам развита гораздо сильнее, чем у мужчин, и именно это страшило фотографа больше всего: в глубине души он боялся, что изменения уведут от него Герду. Та больше не нуждалась в нем, не просила совета, как бывало вначале. И фотографии ее все больше и больше отличались от снимков Капы, она приобретала свой собственный взгляд. Герда всегда шла от формы вещей, изучая их границы – очертания челюсти, линию обрыва над пропастью… Все более независимая, все более хозяйка своих поступков. Именно тогда Капу обдало холодной ясностью прозрения: жизни без нее он не вынесет.