– Да?…

– Что все-таки произошло?

– Я не хочу об этом говорить.

– Лучше выговорись сейчас, Эндре. Нехорошо держать все в себе. Ты попросил солдат, чтобы они изобразили атаку?

– Нет, мы просто валяли дурака, вот и все. Кажется, я пожаловался, что слишком спокойно и нечего снимать. Несколько парней тогда стали сбегать с холма, и я побежал за ними. Потом мы опять поднялись на холм и спустились бегом. И так несколько раз. Всем было весело. Мы смеялись. Они стреляли в воздух. Я сделал несколько снимков. – Капа замер, скривил губы. – …Черт бы драл эту фотографию.

– А потом-то что случилось?

Он долго, тяжело молчал.

– Случилось то, что вдруг все стало по-настоящему. На противоположном склоне стоял франкистский пулемет. Возможно, мы привлекли внимание голосами. Я не услышал выстрелов… Вначале не услышал… – Он не отрываясь смотрел на Герду, пристально, искренне, но в то же время словно обороняясь.

Она не разгадала этот взгляд. Он слегка испугал ее, вернее, показался подозрительным. Непонятно было, как его толковать. Герда отвела глаза.

– Достаточно. Если не хочешь, не продолжай. – Внезапно она вспомнила о том, что сама предпочла бы забыть. – Не нужно рассказывать мне об этом, правда. Не рассказывай.

– Ты сама спросила. Теперь придется выслушать, – в голосе Капы не было ни упрека, ни злобы. Но и жалости не было.

– Где был ты?

– Немного впереди и в стороне, на холме, который называют Ла-Коха. Вторая очередь была короче. Один из ребят хотел прикрыть отход остальных, тут раздалась пулеметная очередь, я поднял камеру и щелкнул. – Он опять замолчал на несколько секунд, как будто стараясь поточнее сформулировать сложную мысль. – Фотографировать людей – значит в какой-то мере ставить их в положение, на которое они совершенно не рассчитывали. Они куда-то шли, а ты их останавливаешь, у них были планы – ты их нарушаешь, они привыкли вести себя так, а ты вынуждаешь поступать иначе. Иногда вынуждаешь умирать.

– Ничьей вины тут не было, Эндре. Так случилось. Вот и все, – сказала Герда и застыла, потрясенная совпадением. Именно эти слова произнес Георгий, когда случилось то, что случилось на озере в Лейпциге. Те же слова, такой же тихий голос. Книга Джона Рида на льняной скатерти, ваза с тюльпанами и пистолет. С тех пор она ни с кем об этом не говорила.

– Я щелкнул механически, не задумываясь, – продолжал Капа. – Когда я увидел, что он упал, то не подумал, что он мертвый. Подумал, что притворяется. Что это игра. Вдруг все стихло. Все смотрели на меня. Двое ополченцев оттащили его в траншею, одного из них тоже задело, когда он вернулся за винтовкой. Только тогда я понял, что случилось. Расстреляли его фашисты, но убил – я.

– Нет, не ты, Эндре, – стала утешать она, хотя знала не хуже его, что, не окажись Эндре там со своей камерой, не случилось бы того, что случилось.

– На самом деле я не знаю, кто виноват. Но треск пулемета засел у меня вот здесь, – он указал пальцем на голову. – Даже его настоящего имени не знаю. Он из Алькоя, пошел на фронт добровольцем вместе с младшим братом, ровесником Корнеля. Я машинально нажал на кнопку, и он упал навзничь, как будто это я выстрелил ему в голову. Причина и следствие.

– Это война, Эндре.

Капа отвернулся к стенке. Герда не могла видеть его лица. Только спину и голые руки. Этой позой он словно возводил стену между ними. Теперь Эндре был по ту сторону разрушенного моста, а она не могла перейти на его берег. Он не был неподвижен, он не спал. Его спина тихо тряслась. Телотрясение. Плача, человек расходует больше энергии, чем при любом другом действии. У Герды в жизни тоже было такое, о чем лучше не думать. Еще не рассвело. Силуэт Эндре выделялся на фоне темной парусины. Герда хотела было положить ему руку на плечо, но передумала. Иногда мужчине надо справляться самому.

Всю ночь она оставалась с ним в палатке, прикрывая ему спину, но не прикасаясь к нему. Успокаивала, когда он просыпался, пугаясь кошмаров, дожидалась, когда он притихнет и уснет, не смыкала глаз, думала и о себе самой тоже, об одиночестве, которое въедается в кости, грызет их, словно неизлечимая болезнь, о событиях, которые ломают всю жизнь, и ничего с ними не поделаешь. Больше они об этой фотографии не говорили. И она больше никогда не называла его Эндре.

На следующее утро они отправились обратно в Мадрид. Герда открыла окошко машины и всю дорогу слушала, как шины шуршат по сухой земле. Ей нравилось, что ветер дует в лицо: от этого девушка даже ненадолго забывала о том, как давно не мылась.

На рассвете они прибыли в Толедо, от постоянной тряски по ухабам болела спина. 18 сентября. Белесый свет лился на оливковые рощи, а вдали огромной рукотворной скалой вырисовывался силуэт Алькасара. Они остановились, чтобы позавтракать поджаренным хлебом с оливковым маслом и кофе в придорожной забегаловке менее чем в километре от города. Заодно размяли ноги и выкурили по сигарете. Капа говорил с трудом. Тер колючий от многодневной щетины подбородок, морщился, хмурил брови, будто заставляя себя отбрасывать неприятные мысли, и только после этого раскрывал рот. Герда тоже выглядела неважно. Начались месячные, и казалось, что низ живота пронзает раскаленная игла. Рубаха стала как будто толще от дорожной пыли, волосы грязные, кожа пересохла. Она осматривала камеры, вынимала линзы, тщательно протирала каждую. Лиловые тени под глазами были особенно заметны под рассветным солнцем.

К вечеру прибыла большая группа фоторепортеров, журналистов, кинооператоров хроники и правительственных чиновников. Все, собравшись в ближайшей оливковой роще, ждали подрыва западной стены Алькасара. В полседьмого раздался оглушительный взрыв. Пять тонн динамита. Солнце затянуло черным дымом, стемнело, как при затмении. Через несколько минут крепость начала извергаться, словно вулкан, но ее защитники сгруппировались с той стороны пролома и сумели отразить штурм. Женщины и дети стояли, прижавшись к стене из голого камня. Среди них был новорожденный Реституто Валеро, сын лейтенанта-националиста. Дитя Алькасара. Пройдут годы, годы борьбы, тюрем и смертей, и этот мальчик, ставший уже молодым капитаном штаба воздушно-десантной бригады, рискнет жизнью и карьерой вместе с еще девятью своими товарищами, выступив на защиту демократии против диктатуры того самого генерала Франко, который вынес его в пеленках из Алькасара. Парадоксы многогранны, и сквозь некоторые грани порой проступает живая плоть. Но тогда отчаянный плач ребенка среди выстрелов и взрывов заставлял содрогаться сердца ополченцев, намеревавшихся взять крепость во что бы то ни стало. Каждый раз, как республиканцы пытались ворваться в пролом, их отбрасывали прочь мятежники. Герда и Капа видели, как ополченцы взбирались по крутому склону и тут же падали, сраженные пулями. Раненых, истекающих кровью, относили на носилках в оливковую рощу. Там они и оставались лежать, глядя в небо. Герда опустилась на колени в кювете, навела на резкость. Мертвый боец был белокурым красавцем с родинкой на лбу. Где-то его наверняка ждут, возможно, жена, дети – испанцы женятся рано, – такие же светловолосые симпатяги зовут его папой, не зная, что от него осталось одно неподвижное тело под серебристыми оливами, где-то на полпути неизвестно куда на старом шоссе из Толедо в Мадрид. Развязав платок на шее убитого, Герда отогнала им мух с его лица.