для всего шекспировского творчества мотивом запущенного, разросшегося сада. Опасаясь того доверия и почтения, которые простой люд оказывал Хемфри, Маргарита сравнивает население чужой и ненавистной ей страны с сорной травой, грозящей по весне разрастись без присмотра и вытеснить «благородные» растения:

Теперь весна, и корни не глубоки

У сорных трав; но если их оставить,

Они по саду быстро разрастутся

И заглушат растенья без присмотра.

«Садовые» и вообще сельскохозяйственные метафоры играют огромную роль в образной системе шекспировской драматургии. Достаточно вспомнить гневные тирады Гамлета, направленные против преступного дяди, матери-прелюбодейки и присущей человеческому роду низости: «…буйный сад, плодящий / одно лишь семя», или макиавеллистские рассуждения Яго о том, что «наше тело – это сад, где садовник – наша воля». В «Ричарде II» садовник со своими помощниками за работой обсуждает государственные проблемы в терминах сельского хозяйства, хотя их метафоры более чем прозрачны.

Первый работник

Зачем же нам внутри ограды этой,

На этом небольшом клочке земли

Поддерживать порядок, меру, стройность,

Когда наш огражденный морем сад,

Наш край родной зарос травою сорной,

Зачахли лучшие его цветы,

Плодовые деревья одичали,

Изъедены червями?

Садовник

Помолчи!

Кто не навел в саду своем порядка,

Тот сам теперь увянуть обречен.

Он дал приют под царственной листвою

Прожорливым и вредным сорнякам,

Считая, что они – его опора;

Но вот их ныне вырвал Болингброк.

Те сорняки – граф Уилтшир, Грин и Буши.

Первый работник

Они мертвы?

Садовник

Мертвы. И Болингброком

Взят в плен сам расточительный король.

Как жаль, что не хранил он, не лелеял

Свою страну, как мы лелеем сад![110]

В «Генрихе VI» «растительная» символика является ключевой, поскольку позволяет эффектно эксплуатировать легенду о расколе Плантагенетов на сторонников Алой и Белой Роз. Популярнейший образ западноевропейской лирики, роза, у Шекспира обогащается многочисленными смысловыми нюансами: из преимущественно любовного или религиозного она трансформируется в политический символ, делающий риторику оппонентов красочнее и драматичнее. Особенно усердствует в этом отношении Ричард Йорк, нуждающийся в подтверждении легитимности своих претензий, а потому особенно чувствительный к геральдической символике и описывающей ее риторике:

Тут подыму я млечно-белый розан,

Что воздух напоит благоуханьем;

На знамени герб Йорка вознесу…

Он же, созерцая крах своих планов:

Так вянет мой цветок, не распустившись,

И гусеницы пожирают листья.

Образ бутона, погубленного непогодой или паразитами, будет еще не раз фигурировать в шекспировских пьесах, хотя своего смыслового максимума достигнет в его лирике – в сонетном цикле.

Ботанические мотивы в произведениях Шекспира всегда органично сочетаются с зооморфной (а также орнитологической и энтомологической) образностью, богато представленной и в трилогии о Генрихе VI, где молодой драматург только начинает «оттачивать перо». Среди не слишком изящных (зато понятных простой публике) примеров его стилистических поисков – сравнение герцогини Глостер с ужаленной кобылой, Йорка – с василиском, а Глостера – с теленком, влекомым на убой, и с лисой, поставленной сторожить стадо. Король видит в своем оклеветанном дяде Хемфри «голубя или безобидного агнца», на что Маргарита (которую Шекспир сравнивает с «тигром в шкуре женщины») гневно возражает:

На голубя похож он? Перья занял,

На деле ж он душою злобный ворон.

Он агнец? Шкуру он надел ягнячью,

На деле ж он по нраву хищный волк.

Сама же она называет своего заклятого врага крокодилом, который «завлекает прохожих стенаньем», и змеей, спрятавшейся под цветами. Образ ядовитой змеи, поджидающей невинную жертву, прочно владеет воображением Шекспира и возникает во всех его значимых произведениях, от «Гамлета» до «Антония и Клеопатры». Вероломный и жестокий Йорк сам подчеркивает свое змеиное коварство: «…боюсь, вы отогрели на груди / Змею, что скоро вас ужалит в сердце»[111]. «Лютой змеей» и «ядовитым гадом» называет народ Сеффолка. Ричард II тоже обращается к образу притаившейся змеи:

Когда ж сорвут с груди твоей цветок, —

Пусть спрятанную в нем найдут змею,

И пусть ее раздвоенное жало

Убьет врагов монарха твоего.

Шекспир пока не ищет изощренных, многоплановых образов – его риторика проста и понятна даже самым неискушенным зрителям, знакомым по крайней мере с библейской семантикой образов голубя, агнца и змея.

Зооморфные сравнения играют важную роль в создании образа толпы в хрониках. Народ у Шекспира уподобляется разъяренному пчелиному рою, что, «вождя лишенный, мечется, гудя». Собирательный образ толпы появляется, пожалуй, впервые именно в этой пьесе и затем «кочует» из одной шекспировской драмы в другую, меняя лишь имя и одеяние (горожане Лондона, жители Вероны, римские граждане). Колоритные сравнения – с пчелиным роем, сорной травой, в третьей части с «летними мухами» – способствуют превращению безликого сборища простолюдинов и зевак в живой организм, готовый в любой момент взбунтоваться, вступить в драку, бросить острое слово. Вероятно, именно такой была самая активная часть елизаветинской публики – та, что могла оплатить только самые дешевые места вокруг сцены и дерзкими репликами подбадривала или критиковала актеров. Как и толпа зрителей, толпа в пьесе далеко не всегда настроена благодушно, чаще всего она глумлива, задириста и переменчива[112]. Последние акты «Генриха VI» (2) посвящены изображению народного восстания под предводительством самозванца Джона Кеда, и в этой части пьесы концентрация насилия и агрессии резко возрастает, достигая критической. Это особенно ощущается в сцене скоропалительного «суда» над случайно оказавшимся на пути у повстанцев клерком, виновным лишь в том, что он умеет читать, писать и составлять судебные бумаги[113]. Вердикт беснующейся толпы радикален: «негодяй и изменник»; «повесить его с пером и чернильницей на шее». Подобные эпизоды, а также склонность изображать народ как сборище суеверных, недалеких, плутоватых и дерзких простолюдинов сослужили Шекспиру не слишком хорошую службу – его нередко обвиняли в снобизме, антидемократизме, а также в подлоге и фальсификации авторства приписываемых ему произведений[114].

Третья часть «Генриады» вновь переносит действие на поля сражений, хотя изображается не захватническая война, как в первой пьесе, а гражданская, превратившаяся в кровавую бойню. Английские солдаты, в первой части цикла с оружием в руках теснящие французов, вызывают у зрителей одобрение и поддержку;