– Как?

– Возьмешь да и ущипнешь за нос майора Миронова.

Наглости Быстрицкой уже не было границ. Ее фантазия и впрямь нарисовала эту картину: Аня, щиплющая майора за нос, а тот не знает, что и делать.

– Хотя нет, лучше будь воспитанной девочкой и никого не трогай. А главное – никого не бойся.

– А почему нас здесь держат? Мы же не сделали ничего плохого! – Аня огляделась по сторонам, обняла мать за шею и зашептала ей на ухо:

– Это что, дядя Федор натворил чего-то?

– Не знаю, – честно призналась Быстрицкая.

– А, по-моему, он ничего плохого не мог сделать, он же добрый.

Ирина задумалась. А в самом деле, что она знает о Федоре Молчанове? Так ли он хорош на самом деле? Ведь, возможно, вся его доброта, все его благородство – чисто показные, и он лишь замаливает грехи, совершенные раньше.

Даже самый страшный человек должен иметь в своей жизни такое место, куда можно прийти и увидеть, что тебя любят.

«Ну и пусть, – с отчаянием подумала женщина, – пусть он плох, пусть он даже для кого-то страшен, но мне же он не сделал ничего плохого? Ничего плохого не сделал и Ане… Да, не сделал».

Ирине не хотелось додумывать свою мысль, но ничего другого ей не оставалось. «Но ведь мы находимся в этом доме из-за него. Пусть даже он не хочет этого, пусть даже он старается сделать так/чтобы нас освободили, хотя что-то этого не заметно… Моя жизнь дала трещину. Однажды и, как казалось мне, навсегда заведенный порядок изменился, и совсем не в лучшую сторону».

«Федор…» – мысленно позвала Ирина. За долгие дни расставаний она привыкла беседовать с Глебом Сиверовым в мыслях. И как ни старалась Ирина, она не могла представить себе своего возлюбленного злым и жестоким. И тут, словно бы издалека, напомнив о себе парой аккордов, зазвучала музыка Вагнера, демоническая и тревожная. И Ирина впервые в жизни поняла, что красота тоже может быть страшной. Прекрасная музыка, вызывающая страх, завораживающая, от которой невозможно оторваться. Даже если и выключишь ее, все равно она продолжает звучать в твоей душе, навевая тревогу, напоминая о том, что если и есть в этой жизни что-то вечное, так это страх – ни красота, ни любовь. Они быстро приходят и так же быстро исчезают. Вечен только страх. Неизменный – он не исчезает, не испаряется, а только прячется, забиваясь в отдаленные уголки души, отступая перед повседневными заботами. Но стоит остаться одной, задуматься, как он выплывает, разворачиваясь во всем своем блеске. Есть страх постыдный, есть страх благородный. Но самый опасный тот, который красив.

Сколько раз Ирине приходилось думать о собственной смерти! Ей всегда хотелось, чтобы она произошла красиво. И только сейчас женщина поняла, что, наверное, о такой же своей смерти всю жизнь мечтал и ее возлюбленный. В его взгляде всегда читалось презрение к смерти, презрение к страху… И эта музыка, похожая на завывание ветра, предвестника урагана в темную безлунную ночь…

Но она никому не могла сказать о своих терзаниях. Дочь мирно спала, лишь изредка вздрагивая во сне. «Наверное, ей снится, – подумала Ирина, – что мы едем в машине, оставив погоню далеко позади. Все-таки как мало я значу без Федора в этой жизни! Даже когда его нет, все равно моя судьба зависит от него, и я не могу догадаться, что ждет меня впереди. Боже, как я хочу его увидеть!»

Ирина, боясь разбудить Аню, встала и погасила свет. Но темнота не наступила. Мягкий лунный свет скользнул в комнату, облил серебром старый массивный круглый стол на точеных ножках. И внезапно Быстрицкой сделалось хорошо и спокойно.

«Со мной ничего не случится. Ведь я так нужна Анне!» – подумала Ирина.

Майор Миронов сидел в комнате, расположенной в конце коридора. Наушники плотно облегали его голову, стрелка индикатора в усилителе замерла на одном месте. Он вслушивался в ночную тишину и думал:

"Ну и счастливый этот Федор! Какая досталась ему женщина. Наверное, до этого раза три сидела за рулем, а тут решилась бежать вместе с дочерью.

Наверное, она знает, что Бог не спускает с нее глаз и не даст в обиду".

Он усмехнулся, нажал клавишу. Зашелестела магнитофонная лента в бобине, и вновь в наушниках зазвучал ровный голос Ирины, рассказывающий о каком-то таинственном дяде, о таком всемогущем, что может отшлепать всех, начиная от генерала и кончая майором.

«Конечно же, это блеф! Еще не хватало, чтобы я поверил в сказочку для семилетней девчонки. Но самое странное, что, составь я отчет по всей форме и приложи запись, возможно, генералы поверят в существование таинственного покровителя. Все-таки, какая сволочная у меня работа!»

Эту фразу майор Миронов произносил в мыслях почти каждый день, чаще всего к вечеру, когда все дела оказывались уже сделанными и нужно было отдыхать. Отдыхать можно только со спокойной совестью, если знаешь, что ты никому не помешал сегодня жить, не перебежал дорогу чьему-то счастью. Вот о том, делает ли он благое дело или же служит дьяволу, майор Миронов не имел ни малейшего представления. Он знал только одно – что выполняет свою службу честно, ни на кого ее не перекладывая.

«Ладно, – наконец решил он, – остается утешать себя лишь тем, что здесь Ирина Быстрицкая и ее дочь в полной безопасности. В городе случается всякое».

Миронов любил иногда просматривать милицейские сводки, из которых на сегодняшний день явствовало, что в столице действует маньяк, покушающийся на жизнь маленьких девочек.

«Во всем есть своя положительная сторона», – утешил себя майор, отключая подслушивающую аппаратуру.

Теперь у него оставалось время, чтобы вздремнуть.

Солнце еще не взошло, мелкий дождик барабанил по жестяной крыше одного из домов, расположенных во дворах проспекта Мира. Это был обыкновенный пятиэтажный дом, сложенный из белого силикатного кирпича. Дом, каких множество в Москве. Он был построен в шестидесятые годы, как раз тогда, когда власти в очередной раз решили разобраться с жилищной проблемой.

Так вот, на чердаке этого дома в пять утра уже не спали. Зябко поеживаясь и кутаясь в рваное пальто, поднялся с продавленного, с торчащими в разные стороны пружинами, дивана бомж по кличке Сиротка. Он поскреб грязными пальцами небритый подбородок. Недельная седая щетина затрещала под пальцами.

– Опять дождь, – пробурчал пятидесятилетний мужчина, подходя к окну и запахивая рваное пальто.

– Лег и лежал бы, – раздался хриплый пропитый голос из темного угла, из-под самого ската крыши.

– Не твое собачье дело, – ответил Сиротка. – Ты, Чума, вчера хорошо выпил, так тебе тепло. А мне, скотина, не принес.

– Сиротка, я не мог, – послышалось из темноты. Затем оттуда же раздался кашель. Мужчина трясся от кашля, чертыхался, бранился и в конце концов ему стало легче.

– Сейчас бы в теплую баньку!