– Какое к черту убежище! Здесь холодно, как в морге!

– А ты что, был когда-нибудь в морге? – поинтересовался Сиротка.

– Конечно, был. И не один раз. Знаешь, сколько солдат стреляется в армии, травится, вешается? Их же всех везут в морг, а потом я ездил забирать их оттуда. Ну и вонища же там! Как вспомню, так рвать тянет.

– Не порти аппетит, – ласково сказал Сиротка, и Чума услышал, как заскрипел чердачный люк.

«Может, что-нибудь и принесет. Тогда пожрем». Все интересы этих двух выброшенных из жизни людей сводились к одному – найти пищу и выпивку. Они воровали, побирались, рылись в мусорках, и с этого жили. Они уже забыли о том, что можно по утрам принимать душ, пить кофе, читать газеты, а затем спешить на работу, ехать в троллейбусе, автобусе, даже на такси. Все это было в прошлой жизни, так далеко, что ни Чума, ни Сиротка не верили, что это было на самом деле.

Чума сел на свой диван, нашел кусок брезента, натянул его на плечи. Его знобило, от табака драло в горле. Чувствовал он себя отвратительно.

Но точно так же чувствовал себя Чума каждый день. И этот день не был исключением. Отставной капитан привык к такому состоянию и не обращал на него внимания. Когда-то у него была квартира здесь же, в Москве, двухкомнатная, в кирпичном доме. Были жена и сын, была и дача в шестидесяти километрах от Москвы, если ехать с Павелецкого вокзала. Дачу Чума спалил после того, как развелся с женой. А затем скрылся.

Время от времени он приходил к своему дому, смотрел на окна своей квартиры. Иногда видел на балконе жену, видел сына с гантелями. Но эти картинки не радовали Чуму. Он ненавидел жену, ненавидел сына и считал их виновниками всех своих злоключений и несчастий. Именно из-за жены он был вынужден воровать, на воровстве попался, и его выгнали из армии. В отличие от Сиротки, Чума не стал искать правду, понимая, что она будет не на его стороне. А на работу он никогда не мог устроиться. Да и кому нужен офицер, который ничего не умеет делать, кроме как грязно ругаться и драться, кричать, приказывать. В общем, он оказался выброшенным из жизни, и в свои сорок пять Чума выглядел на все семьдесят. Небритый, грязный, опустившийся тип. От него шарахались на улице, боясь ненароком прикоснуться. И не удивительно: от этого бомжа по кличке Чума исходило зловоние, ведь он месяцами не мылся.

А когда его ловила милиция, Игорь Всеволодович Машин принимался колотить себя в грудь, выкрикивать команды, пытался приказывать. За это его люто били и, подержав какое-то время в милиции, выпускали…

Чума порылся в карманах, нашел засохший кусок хлеба. Своими большими зубами Чума принялся грызть этот кусок с таким хрустом, будто не человек грызет хлеб, а крыса. Из уголков рта текла слюна, руки дрожали. Хлеб был твердым, как камень. Чума ругался и грыз.

Главными врагами бомжей, живущих на чердаке, была не милиция, а дети, которые издевались над бомжами, время от времени совершая на них нападения.

Подростки избивали люто – так, как даже не бьют в милиции. Они появлялись неожиданно, поздним вечером. Вспыхивали фонарики, и бомжи, как крысы, пытались зашиться в самые дальние углы. Но подростки их находили. Правда, в этом доме во дворах проспекта Мира, ни Сиротку, ни Чуму пока еще никто не трогал. И бомжи радовались этому так, как нормальный человек радуется хорошей погоде, славному настроению и всяким мелким удачам.

Понемногу светало. Мутный свет проникал на чердак. Чума нашел газету и, подойдя к грязному окну, где было посветлее, принялся читать. Правда, в текст он не вникал. Он просто шевелил губами, прочитывая темные заголовки, и ему было все равно, свежая это газета или двух-, трех-, а может быть, пятилетней давности. Новости его абсолютно не интересовали.

А вот Сиротка любил, не в пример Чуме, порассуждать о политике, о Президенте, о том, что происходит в верхнем эшелоне власти. Чуму это смешило, и он смотрел на своего приятеля по несчастью как на умалишенного.

А Сиротка, возбуждаясь от прочитанного, размахивал руками и кричал:

– Коррупция! Коррупция! Вокруг коррупция! Все продажны, любого можно купить. Вот, смотри, Чума, слушай, что пишут…

И, захлебываясь, брызжа слюной. Сиротка читал какую-нибудь разоблачительную статью и радовался, хлопал в ладоши, подскакивал. А Чума смотрел на него и молчал. Только время от времени говорил:

– Ну и козел же ты, Сиротка! Ты грязь, даже хуже, чем грязь, а берешься рассуждать о том, чего абсолютно не понимаешь.

– Надо идти на выборы, – кричал Сиротка, – надо защищать демократию!

– Какие выборы, мать твою!.. – говорил Чума. – Ведь у тебя никакого документа нет.

– Надо звать народ на баррикады.

Сиротка вообще, в отличие от Чумы, был настроен революционно. Он даже пошел защищать Белый дом, когда в город въехали танки. Правда, пользы от спившегося и полуживого бомжа было мало, но Сиротка гордился актом своего гражданского мужества. И когда был пьян, всегда рассказывал о том, как горели костры у Белого дома, как он с гражданами свободной России строил баррикады, ел кашу и курил сигареты, которыми угощали всех. Это были светлые воспоминания бомжа по кличке Сиротка.

А вот Чума во время путча сидел в подвале. И ему было плевать, танки в городе или самолеты над городом, ввели войска или нет. У него страшно болел желудок, его рвало, и он думал, что отдаст концы и сдохнет, как помоечный кот, в подвале дома…

– Скорее бы он приперся! – глядя во двор, бурчал Чума.

Он сидел на диване, который когда-то принадлежал одному известному кинорежиссеру. Когда режиссер. умер от старости и тысячи болезней, родственники выбросили диван. Правда, они решили не тащить его вниз, а отнести на чердак в надежде, что, может быть, потом они отвезут его на дачу. Таким образом, у Чумы появилось лежбище диван, на котором кинорежиссер обдумывал свои фильмы. Чума, разумеется, не знал ни фамилии, ни имени того режиссера, да и диван ему не нравился. Он был старый, разбитый, пружины больно кололи бока и спину. Но все равно диван лучше, чем ничего, даже лучше, чем матрас, на котором спал Сиротка.

Отставной капитан нашел еще один приличный окурок, раскурил его и, откинувшись на спинку дивана, принялся жадно курить. Если смотреть на него со стороны, то Чума, в этом призрачном утреннем свете, был похож на приличного человека, отдыхающего после тяжелого рабочего дня. Казалось, он вот только что вошел с улицы и, не раздеваясь, присел в угол дивана, чтобы перевести дух и немного расслабиться. Но это если не брать во внимание, что диван стоит на чердаке и, что он и его теперешний владелец выброшены из жизни, выброшены на свалку как ненужные…

* * *

Григорий Синеглазов проснулся рано. Он потряс головой, прогоняя кошмарно-сладкие сновидения, в которых он видел себя хирургом, лечащим детей.

Всю ночь во сне он резал и резал теплую плоть, вскрывал тела, проводил операции. А потом во сне его благодарили за проделанную работу, жали руки, целовали в щеку. Синеглазов раскланивался, как артист.