заволокло молоком, Галка заморгала, уверенная, что ослепла. Мир рванулся снизу вверх, сделал сальто и вернулся на место, но оказался по ощущениям совсем другим, чужеродным. Людмила с криком повалилась на пол и зацепила рукой стеклянную банку, чудом ее не разбив, та покатилась по полу, выплевывая из себя чужие останки эмоций. Галка попятилась в прихожую — шарф, куртка, сигареты. Бежать!

Влетел в комнату Палыч, первым делом схватил и ощупал банку, держа на вытянутых руках, как отраву, дернулся к Галке, потом подбежал к Людмиле. Потянул ее, раскинувшуюся, за руки, забормотал:

— Люда, Люд, ты чего, поднимайся…

Галка видела все это сквозь плотно сомкнутые веки. Мир все еще раскачивался, в голове эхом гремел сиплый и незнакомый голос, хотелось вычистить его, вырвать из ушей, только бы замолчал… Ощутив лопатками холод бетонной стены, Галка медленно сползла на пол и закрыла уши руками. Не помогло.

Чужие мысли, эмоции, боль. Осознание своей смерти, Людоедик на полу, рыдает и всхлипывает, кричит что-то гортанно, но слов не разобрать. Палыч отнес ее на диван, уложил, сбегал на кухню за мокрой тряпкой. Цветом тряпица слилась с щеками Людмилы, и Палыч задергался, как приколотый на картонку мотылек, не зная, чем еще ей помочь. Людмила выла.

Галка не хотела смотреть, не хотела видеть, но мир прервал качку и подошел к ней, маленькой и съежившейся, чужим огромным человеком. Отец Людмилы бился внутри и кричал, не принимал нового тела, и Галка уговаривала его переждать, перетерпеть, скоро станет легче, но его как будто целиком втолкнули внутрь Галки, растянули ее, как старый детский купальник с лопающимися от старости завязками.

Кажется, она что-то сипела или кричала, этого не запомнилось. Палыч встряхивал за плечи:

— Ты как? — голос его стал высоким и смешным, но Галке не хотелось смеяться. Она хваталась за красные горячие ладони, она вскидывала лицо и распахивала рот, но звука не было.

— Номано… — только и смогла выдавить она, едва шевеля распухшим языком, который не помещался во рту, а потом все почернело рывком, растаяло, распалось. И в черноте этой, лишенной звука и мертвых отцов, ей было так уютно и хорошо, что захотелось остаться там навечно.

* * *

Общага, что удивительно, совсем не поменялась, а Галке думалось, что все вокруг рассыпалось в мелкое стеклянное крошево, и собирать почти бесполезно, только руки изрежешь. Сначала надо было вытравить из себя Михаила Федоровича. Она с трудом добралась до комнаты, стуча зубами и дрожа, будто проглотила целиком тухлую рыбину, и кишки в животе завязывались узлом. Чужой голос шептал у нее в ушах, и она озиралась, надеясь, что это и правда какой-то идиот подсел к ней в автобусе. Рядом дремали пожилые женщины, хихикали пацанята в растянутых спортивных брюках. Михаил Федорович засел внутри Галкиной головы.

Она терла лицо и подбородок — никакой седой щетины. Сгибала пальцы — мизинец на левой руке снова слушался ее, а ведь по молодости Михаил Федорович раздробил кость, и она потом ныла на любую перемену погоды, мизинец стал бесполезным обрубком, слабостью, которую приходилось прятать. Галка почти насильно вспоминала, что никогда не ломала ни рук, ни ног. Целые, тонкие девичьи мизинцы — надо накрасить ногти черным лаком, такого Михаил Федорович даже любимому Людоедику не позволял. Галка куталась в шарф, дышала в него влажным теплом и пыталась не разреветься, на нее и так косились. Вот сейчас медицинская маска пришлась бы кстати, но, как назло, в карманах их не оказалось.

В общаге будто отсекло — знакомая бетонная лестница, скользкая, в лужах ледяной, лаково отблескивающей воды. Чей-то раскатистый хохот, стук в хлипкие двери. Кровать. Галка упала на подушку, зажмурилась. Кажется, она молилась, чтобы память Михаила Федоровича улеглась внутри, утрамбовалась, и стало полегче.

На столе ждала гневная записка от комендантши, выведенная кроваво-красным, но Галка, не читая, смяла ее и бросила в мусорное ведерко под столом, куда вечно по забывчивости совали пустые банки и пакеты из-под еды, и все это гнило, воняло и отравляло воздух. Соседок, раздражающих и громкоголосых, в комнате не было, но и одной оставаться Галке сейчас было невозможно. Она пошла на кухню в надежде на вечное столпотворение. И не ошиблась.

Забилась в угол, к батарее, схватилась ладонями за раскаленный чугун и почти обрадовалась боли — своей, такой правильной и сильной. Из приоткрытой форточки летел дождь, сыпал на макушку, от заляпанного абажура по лицам бегали черные тени. Булькали в кастрюле макароны, шкворчала яичница, и Галка сделала вид, что просто дожидается очереди на закопченную сковороду. Порой мысли о маме становились такими удушающими, остро-режущими, глушащими, что Галка застывала посреди тротуара и не могла ни сдвинуться, ни моргнуть, легкие будто слипались в груди. Желудок выкручивало рвотными спазмами, и Галка пыталась отвлечься: разглядывала лица и витрины, асфальт в глубоких трещинах, пыльную траву у разбитого бордюра или сметенную листву. Порой это помогало ей сдвинуться, доковылять до ближайшей урны и, схватившись за липкие края руками, выплюнуть и обед, и желудочный сок, и страхи.

Сегодня прием не сработал. Звон тарелок, хохотки, чужие разговоры.

Галка чувствовала себя среди них, молоденьких, совсем одиноким.

Она приглядывалась к волосатым предплечьям и веснушкам на бледной коже, к всколоченным волосам и помятым от подушек лицам, но слышала голоса будто бы через тонкую пластиковую перегородку. Улыбалась кому-то невпопад, пробовала заговорить, но ее почти не замечали. Соскребли подгоревшие яйца и свалили белок с расплывшимися кляксами желтка в общую миску, заодно сунули сковороду под воду, и Галка пошла ее мыть. Долго держала пальцы под ледяной водой, потом терла нагар губкой с теплым моющим средством, не слушая, как кто-то в ее голове вспоминает молодость в большом малосемейном общежитии неподалеку от казахских степей.

Хорошо, что Галка купила вареной колбасы, теперь ее можно было долго жарить на огне, влезать в разговоры настоящие, человеческие. От колбасы пахло тошнотой, румяные розовые ломтики поджаривались и шкворчали, но Галка понимала, что ей сейчас кусок в глотку не полезет.

Срочно требовалось с кем-то поговорить.

Дана не отвечала — Галка набрала раз, другой, и между долгими, тянущимися гудками с улыбкой переложила на чужую тарелку колбасу. Кристине звонить смысла не было, Машка едва могла разобраться со своими проблемами, нечего ей, маленькой, голову забивать. Да и маму беспокоить не хотелось, голос ее мог стать пресным и пустым, иссушенным болью и бесконечным страданием, и Галка боялась услышать в трубке этот голос.

Вспомнилась Людмила, Людоедик. Она сидела на отцовской кухне, чихала без конца и большой ложкой