собирала кабачковую икру из банки, а Михаил Федорович разводил ей малину в кипятке и улыбался, слушая, как она гонит его прочь — еще заболеть не хватало. Маленький Людоедик, улыбающийся так искренне и открыто, во всю свою детскую душу.

— Не переживай ты, — с набитыми щеками сказала Людмила, оказавшись вдруг на общажной кухне. — Все наладится.

От ужаса Галка сбежала в коридор, вырвалась в пасмурный, приглушенный свет, который почти не пропускали узкие пыльные окна. Кто-то шлепал тапками по коридору, кто-то бродил с тетрадью в руке, кто-то судорожно матерился, а Галка нашла дальний угол, забилась в него и набрала Юлькин номер.

— Выслушай меня, — взмолилась непохожим на свой голос и испугалась еще больше. — Просто выслушай.

И принялась бормотать. Про мать, от которой рак оставил лишь плоскую, едва живую тень, и тень эта все еще шутит, и держит удар, и подбадривает, но всем уже все ясно, и они просто ждут. Как от ожидания смерти мамино лицо пустеет, становится тусклым, будто старая фотография из бабушкиных закромов. Про саму себя, про желание безвылазно сидеть с мамой, почаще звонить и прибегать, только бы не растрачивать время попусту, и в про страх видеть ее такой, понимать ее болезнь и подступающую смерть, а поэтому Галка тянула и медлила, и боялась, и ненавидела себя за это…

Она все реже приезжала в гости, все меньше набирала номер, и мама не надоедала ей, будто и сама все понимала и отдалялась потихоньку, чтобы проще было пережить. Галка передавливала себя, собирала в кулак и ехала, сидела под входной дверью и уезжала в общагу. В автобусе или между сальными клеенками в кафе, в училище или в квартире с чужой смертью можно было отвлечься, забыть, но… Рядом с мамой это было невозможно, и Галка малодушничала. Понимала, что упускает и так заканчивающее время, злилась и терла слезы, не было их и нет, но ничего не могла изменить.

Рассказала она и про Михаила Федоровича, и про его беззаветно влюбленную в отца дочку, которую он ласково называл Людоедиком, про пазлы, которые пылились в квартире, а надо было забрать их с собой; про разносолы и про то, как Галка на обратной дороге зашла в овощной ларек и под пристальным взглядом таджички-продавщицы выбирала мясистые баклажаны и помидоры — на зиму, на засолку… Как сбежала, и вид у нее наверняка была такой, что продавщица горько скривила рот и потянулась перепачканными в земле пальцами, будто желая утешить.

Галка выпалила все на одном дыхании и осеклась, поняв, что перед глазами замелькали черные точки от недостатка воздуха. Но даже пытаясь прийти в себя, Галка чувствовала, как чуть проясняется в голове. Стало стыдно за разбазаренный шмат колбасы и рыдающую запятую в темном общажном углу, на которую проходящие мимо косились с жалостью, но только лишь ускоряли шаг.

Прошла комендантша, не заметив Галку. Из щелястых окон пахло зимой, затекла спина, а от ледяного пола онемели ноги.

— Ужас какой, — наконец-то проклюнулся телефон Юлькиным голосом. — Галочка, милая, можно я тебе перезвоню? Или тебе срочно надо еще что-то сказать, а?.. У меня дети тут.

— Отбой тревоги, — хмыкнула Галка в трубку. — Твои терапевтические навыки уже подействовали. На работе увидимся.

Она медленно поднялась, беспокоясь, что от неосторожного движения снова внутрь ворвется Михаил Федорович и заполнит ее до самого дальнего уголка. Размяла хрустящие суставы, потянула шею — простые и действенные вещи, это я, это мое тело, а голова нужна только для того, чтобы болтаться на шее. Захотелось поесть, потом поспать, потом попробовать улыбнуться. Галка начала с кривой пресной улыбки и вернулась к общему холодильнику, за колбасой.

И пусть Юльке было некогда, и пусть Дана не брала трубку, Галка чувствовала себя так, словно все чужое вышло из нее, выплеснулось, и осталась лишь хрупкая, звенящая пустота. Накромсав бутербродов из толстых ломтей колбасы и хлеба, Галка упала на кровать в своей комнате и запретила думать про маму. Толку от этих мыслей все равно не было, кроме кислотой разъедающей внутренности вины. Галка жевала, слушала, как ветки скребут по окнам, как кто-то в коридоре требует денег, как носятся табунами ошалевшие от свободы первокурсники — запахи и звуки, картинки, но никаких мыслей. Нельзя хныкать и разваливаться.

Она аккуратно дотянулась до сегодняшних воспоминаний, едва подковырнула их пальцем, но бури не поднялось. Галка видела себя будто со стороны, как, плача, она на коленках ползла к Людмиле, как гладила ее широкой мужской рукой по лицу, просила:

— Людоедик, не конец света…

Широкие белые плечи Людмилы задрожали, она перестала рыдать, рывком села на диване и потянулась к Галке привычным жестом. Губами коснулась мягкой женской щеки, зажмурилась, поцеловала костяшки пальцев.

— Я же никуда не уйду, — успокаивала ее Галка словами, что сами, против воли, просились с языка. Они горчили на вкус.

И Людмила кивала, и улыбалась расплывшимися в пол-лица губами, и обнимала, стараясь на саму Галку не глядеть. Ее крутило и трясло, отцовские воспоминания внутри кричали ей то о распоротой в реке пятке: то ли створка дохлой мидии, то ли бутылочное стекло; то о проводах в армию или о Людмилиной матери, которая скидывала с себя халатик и улыбалась так доверчиво, так сладко… Галка видела, как эти эмоции, как отцовская память искореживают ее, словно Людмила лежала без дыхания под водой, и накатывающий ледяной ручей стирал, вымарывал ее черты лица.

Она сидели, обнявшись, и не было больше между ними смерти.

Палыч стоял в углу и молчал.

…Галка жевала бутерброды и доказывала себе, что пошла на поправку.

Она не помнила даже, как заснула.

Но улыбка не сходила с ее лица.

Глава 6. Бананы

Ее звали Лидия.

Она была обычной тридцативосьмилетней женщиной, на которую при встрече и внимания не обратишь, но мир внутри нее был сочный, полный эмоции и вспышек. Кристине хотелось слиться с ней, забиться внутрь себя и исчезнуть, пока Лидия ее рукой рисует себе надгробный камень. Но у них двоих ничего не получалось, потому что во входную дверь, судя по звукам, лупили молотком или кувалдой, и… Нет, все-таки молотком, наверное, он меньше и быстрый.

Кристине не появлялась в прихожей — Юра стоял там уже почти час, носом уткнувшись в глазок, и держал в руке литую чугунную сковороду, доставшуюся Кристине от матери. Через каждые пять-семь минут он спрашивал жалобно:

— Может, полицию вызвать?..

— На что? — ее раздражал этот бесконечный монотонный грохот. — На то, что твои друзья пришли