– Но все говорят, что у тебя был последний шанс.

– Они не понимают, – упрямо сказала Катька.

«Все» – это Вика, «они» – это тоже Вика.

Катька просила меня не говорить Вике, а сама ей сказала. Решила не дожидаться, пока в моей комнате у Вики вырастет огромная куча детских самосвалов и сосок.

– Ничтожество, вот ты кто! – бешено закричала Вика. – Забеременела раз в жизни и сделала аборт! И ради чего? Ради роли! Но роль-то все равно у тебя не получается! У меня от тебя давление поднимается! А может, ты просто испугалась? А?! Объясни свое поведение!

Катька упрямо молчала, не хотела объяснять. Это очень интимный секрет, в котором ни к чему признаваться человеку, который называет ее «ничтожество, вот ты кто». Не станет же она шептать Вике на ухо «шшш».

Странно, что Вика этого не понимает. Люди ВООБЩЕ ДРУГ ДРУГА НЕ ПОНИМАЮТ.

Мы с Катькой остались в тот вечер ночевать у Вики. Вика приносила Катьке то конфету, то сушку, швыряла в нее конфетами и сушками так злобно, как будто хотела Катьку прихлопнуть.

А мы с Катькой лежали под одним пледом.

– Я стала лучше репетировать… после этого, – сказала Катька, – чувствую себя плохо, слабость, озноб и из-за этого как будто перестаю себя контролировать и лучше репетирую. Я теперь специально не высыпаюсь.

Катька называет нового режиссера просто «он».

– Знаешь, что он говорит? – Катька выбралась из-под пледа, вытащила меня, схватила за плечи и закружилась вместе со мной в странном танце, то приближая меня, то отталкивая. – Он говорит… раз, раз, лови ритм!.. Он говорит, что я… раз, раз… стала лучше!..

Катька возбужденно ходила по комнате, прижимала руки к груди и, кажется, была немного в образе Маши.

– Он так глубоко разбирает, что происходит между персонажами. …Так тонко разъясняет психологическую картину… Говорит, что любовь Маши замешена на страдании, на срыве, она сама знает, что тихое счастье не для нее. Я не понимала, а теперь понимаю! Мне повезло, что он такой молодой, почти мальчик. Я его не боюсь… почти.

Режиссер и актриса всегда не на равных, они всегда учитель и ученица. Почему именно с этим режиссером Катьке впервые в жизни кажется, что она хорошая ученица? Потому что он почти мальчик? Или он просто умеет работать с актерами? Но он не может быть лучше Санечки!

– Он говорит – нужно самой почувствовать! Сестры сначала верят, что уедут в Москву, а потом уже не верят, говорят об этом по привычке. Это все знают, это общее место. Помнишь, мы с тобой на даче сидели и вдруг так соскучились по Санечке? Дождь шел стеной, помнишь? Мы заволновались, забегали, стали собираться в город, а потом я подумала – Санечка не звонит, он занят, лучше мы завтра поедем. Утром встали, и я подумала – он же не звонит, что мы поедем, лучше завтра. А назавтра я думаю «сейчас поедем к Санечке», а сама уже знаю – не поедем. НУ ЧТО?!

– Что?

– Маруся! Ты что, специально не понимаешь?! Я вспомнила – в моей жизни много раз было такое – говоришь, что сделаешь, а сама точно знаешь, что не сделаешь! Я вспомнила!

– Да.

– Что да?

– Хорошо, что ты вспомнила. Здорово.

– Ну ладно, не ревнуй, – улыбнулась Катька и забралась обратно под плед, – знаешь, у меня, кажется, те же ощущения, привычки, что у нее.

И Катька вдруг больно ущипнула меня.

– Это не я, это она. Помнишь, у нее часто неожиданные реакции? – невинно сказала Катька. – Я даже иногда думаю – если бы я была Машей, как бы я поступила? И знаешь что? Маша бы сделала… это.

Маша сделала бы аборт? Потому что не нужна любимому? Потому что любовь Маши замешена на страдании и тихое счастье не для нее?

Ночью мне приснилось, что рядом со мной бегемот, дышит очень громко. Это Катька так громко вздыхала. Даже не понятно, откуда в таком маленьком теле такие вздохи, как у бегемота. Я к ней придвинулась и хотела сказать – бегемот, потише! А она – плачет!..

Ну, тогда мне вообще ничего не понятно.

– Сегодня вторник, но у меня дела, – я на музыку, дополнительное занятие, – сказал Элик.

– А я пройдусь по Невскому. Ко мне музыка вечером домой придет.

– До следующего вторника, – попрощался Элик.

Какое смешное слово «пройдусь»! Возвратная частица «ся» очень коварная, «убираюсь» нельзя говорить, а «пройдусь» можно, но все равно звучит смешно. Я пройду себя по Невскому, куплю в Доме книги какую-нибудь Эллину книжку, усажу себя на веранде у Казанского, заверну себя в плед и задумаю себя о природе творчества. Может быть, мне стать писателем?..

В Доме книги меня встречала Элла. Сначала она улыбнулась мне у входа с огромного плаката. Потом я увидела Эллу в центре зала – она лежала на столе с бестселлерами – одна. То есть весь стол с бестселлерами занимали ее книжки, их было триллион. Я взяла одну, маленькую, желтенькую и тихо сказала: «Привет, Швабра!»

– При-ивет, – услышала я знакомый голос.

Вика! Вика должна быть на свидании с профессором, а она здесь, в Доме книги, в нескольких метрах от меня… Стоит ко мне спиной, в руках увесистая стопка Эллиных книжек и огромный букет роз, – значит, свидание прошло хорошо, профессор ее любит, она счастлива.

– Хм, – отозвался человек, похожий на гнома.

А мы его знаем, этого гнома!.. Гном – очень модный человек, известный литературный критик, выступает по телевизору, печатается во всех петербургских журналах. Вика читает его статьи и говорит «ну, это уж слишком», – он сражается злобно и жестоко, не хуже Белинского, раздает писателям обидные прозвища, обвиняет писателей в слишком длинных носах и слишком толстых щеках. Вот если бы он написал про Эллу, что у нее зубастая улыбка!..

Но он не обращает внимания на маленькие яркие книжечки, – он же литературный критик, а не масскультурный.

Критик стоял рядом с Викой и брезгливо смотрел на стеллаж «Книги петербургских авторов».

– Вы читали свою последнюю статью в журнале «Культурный Петербург»? – спросила Вика. – Я просто в восхищении! Так зло, так тонко! Умно. Вы единственный так разбираетесь в… во всем!

– Хм, – ответил критик. Но это было уже совсем другое «хм». Не равнодушное «хм» пожилой навязчивой даме, а гордое «хм» своей милой интеллигентной поклоннице. Он застенчиво улыбался. Наверное, его злость распространяется только на литературную борьбу, а в жизни он нежный и добрый.

Вика придвинулась к критику поближе, почти уперлась ему в грудь розами. Я видела Вику только со спины, но я знаю, какое у нее сейчас лицо, у нас такое Викино лицо называется «Зверь готовится к прыжку». Я не видела Викино лицо и не могла расслышать, о чем она говорит, но зато я видела, что происходило с критиком. Он в ужасе отступил, потом еще немного отступил.