Последнее, что я почувствовал, была его рука, похлопывающая меня по щеке. Последнее, о чем я подумал, был Джейк, барабанящий ногами в дверцу отцовской машины. Последнее, что я увидел, была моя мама, лежащая на вершине холма. Холодная и застывшая, будто скованная зимней стужей.

А теперь Джейка нет рядом. Джейка… нет… рядом. Скажи слова, наполни их смыслом. Помаши на прощанье, оглянись по сторонам — только пыль досталась тебе в наследство. Прах от праха отца и брата Джейка, пепел от пепла мамы. Вот ведь как все обернулось, доктор, и, наверное, давно к этому шло. Брошенный на незнакомой дороге вдали от дома. Брошенный на произвол судьбы, которую теперь я должен был вершить сам. Больше рассчитывать не на кого. Брошенный в доме, полном чужих, где не было ничего, напоминающего о прежней жизни, — ни Джейка, ни приятной щекотки от маминых губ, ни ряби от удара по занавеске в цветочек. Брошенный.

Иохим оставил у меня на губах улыбку. Смахнул ее со своего лица и прилепил мне, пока отец вталкивал Джейка в машину и увозил прочь, поднимая тучу пыли, сквозь которую я не мог видеть. И до сих пор не вижу. Есть тучи, несущие дождь, доктор, а есть такие, что просто закрывают небо, чтобы ты не мог увидеть его. Понимаете разницу? Я — да, и тогда, и сейчас. Всю дорогу домой я шел с улыбкой Иохима на губах, но никто не улыбался мне в ответ, потому что некому было улыбаться. Сначала я брел по шоссе, по которому отец вывозил нас с Джейком на загородные прогулки, — никогда не забуду его ремень, его красное, потное лицо и злой оскал. Потом я углубился в лес, показавшийся мне знакомым, и подумал, что смогу найти маму, по-прежнему спокойно лежащую где-то там, на вершине холма. Блуждал, но не нашел; смотрел, но ничего не видел, кроме деревьев. Я шел, напрягая слух, в надежде услышать знакомый голос Джейка, его крик радости, хотя, скорее, крик боли, что ни в коей мере не умаляло моего желания услышать его. Даже отца, разъяренного, с занесенным надо мной ремнем, я был бы рад увидеть сейчас. Но не увидел. Я никого не видел, хотя нутром чувствовал, что кто-то за мной наблюдает. Надо выбираться отсюда, вертелось у меня в голове, надо убираться, доктор, и идти, идти, пока не найду наш дом, пока не найду нашу комнату, где Джейк, улыбаясь, кинется мне навстречу и обнимет по-братски.

Мир вокруг меня был наполнен тенями. Упав на кровать, я закрыл глаза в ожидании их прикосновений. Вот мама заявляет права на мою руку или ногу, целуя меня на ночь… а вот Джейк, ворочаясь во сне, забрасывает руку поверх моей, словно ограждая меня от отца. Но отец тут как тут. Как всегда, глубокой ночью, когда вокруг нет других теней, когда беспокойный шум дома затих. Сдвинув Джейка, он будит меня и берет на руки. А это совсем не то, что быть на руках у мамы. Совсем не то, доктор, до того не то, что я плакал. Иногда мама будила нас с Джейком, подводила к окну и показывала нам крыши и ночное небо.

«Посмотрите на звезды, мальчики, посмотрите на звезды». И мы, не способные что-либо сказать, одурманенные сном, моргали на ночное небо слипающимися глазами, а мама тесно прижимала нас к себе, и мы оба нежились в теплых волнах ее любви.

Потом отец использовал мою голову, чтобы раздвинуть занавеску, использовал мою голову как таран против хлопчатобумажных цветочков. И чем мягче было прикосновение, тем невыносимее боль. Бессмыслица, доктор, абсолютная бессмыслица. Но вот вам, пожалуйста. В этой боли не было для меня ничего примечательного; зато, когда в холодной комнате под пронизывающим сквозняком я чувствовал тепло на руках у мамы, это было чудом, ничем иным. Все свелось к прикосновениям. Мамы, отца, брата Джейка. А теперь еще и теней.

В пустой комнате тени перекатывали мое тело с одного края кровати на другой, тормошили и теребили меня, обнимали и качали, заползали мне в голову, даже когда я крепко зажмуривал глаза. Я лежал, не сопротивляясь, без единой мысли в голове, без каких-либо надежд и желаний, и, пока они спорили и дрались за меня, постепенно погружался в сон.

Время уходило в окно. Если бы оно смогло, ушло бы. Если бы не ставни, которыми отец закрыл окно, как только умерла мама, не просто закрыл, а заколотил гвоздями, оно бы точно ушло. И я бы присоединился к нему, если бы знал, куда оно меня приведет. Но так как идти было некуда, я и не пытался, хотя здесь только время составляло мне компанию. И не было рядом Джейка, который всегда приходил на помощь. Меня бросили на произвол судьбы, оставив мне лишь воспоминания о теплых маминых поцелуях да алые рубцы и подживающие шрамы от ремня отца. Брошенный.

Я пытался чем-то занять себя, и время пусть медленно, но все-таки шло.

Я растягивался на кровати, раскидывал ноги от одного края до другого, закутывался в простыни, перекатывался с боку на бок, пока у меня не начинала кружиться голова и я не падал на пол. Потом я вспомнил о нашей любимой игре, в которую мы все играли, даже отец, когда бывал в настроении. Я подбрасывал палочки и часами возился, продумывая каждый ход так же тщательно, как Джейк. Я играл по очереди — за него, причем за него старался особенно, силясь подражать его игре; за маму, прыская при каждой ошибке, смеясь над тем, как дрожит рука. В точности как она, в точности как он. Я даже с криком врывался в комнату и пинком расшвыривал палочки, когда бывал сыт по горло. В точности как отец.

Но всех этих занятий надолго не хватало. У меня кончался запас идей, не дающих моим мыслям вновь и вновь возвращаться к той дороге в городе, где Иохим вдавливал меня ногой в землю, пока отец увозил Джейка, где я кашлял и отплевывался от песка и выхлопных газов машины отца. Я все возвращался и возвращался туда, словно мог что-нибудь изменить. А если я был не там, то мчался с Джейком через лес к вершине холма, чтобы спасти нашу маму. Слишком поздно. Слишком поздно тогда, слишком поздно теперь. И ничего не поделаешь, остается только лезть на стенку, царапая ногтями штукатурку. Можно, правда, еще заглянуть за занавеску в цветочек.

Я просунул руку в зазор и увидел, как она исчезла в темноте. Света не было. Когда Джейк устроил мне выволочку за мой поход в запретную зону, он сказал, что там никогда не было никакого света, кроме тусклого мерцания свечей. Восковые свечи, пояснил тогда Джейк. Самые плохие. И он был прав. Резкий запах воска ударил мне в нос, как будто отец огрел меня ремнем по лицу. Я попал из одной половины комнаты в другую, из одного мира в другой, доктор, и услышал голос Джейка, находившегося, возможно, в сотнях миль от нашего дома, — голос, предостерегавший меня: «Не ходи туда, можешь не вернуться обратно». Но это они все не вернулись. Мама, оставшаяся где-то в лесу на вершине холма, отец, растворившийся в дорожной пыли, и Джейк, один только Бог знает, где теперь Джейк. Рядом со мной, по-прежнему рядом со мной, решил я, поддерживает меня, как поддерживал всегда, если мне это было нужно.

Я разглядел в темноте тени своего предыдущего пребывания в запретной зоне. Я увидел Иохима и его злорадный оскал в отсвете свечей; увидел отца, лежащего на полу, — улыбка на лице, рука, простертая вверх. Потом Иохим исчез в стене, а отец в полу, и все опять погрузилось во мрак. Но я достаточно увидел за эти несколько секунд. Я увидел отца, маму, вещи, нажитые за целую жизнь, даже игрушки Джейка, сваленные в высокую кучу в углу, утрамбованные так плотно, что я не решался двинуться, опасаясь, что они упадут и Джейк, вернувшийся, чтобы помочь мне, обнаружит меня полумертвого, исполосованного отцовским ремнем. Удел похуже, даже чем когда Иохим, нависающий надо мной, смрадно дышит мне в лицо; прикосновение похуже, даже чем когда мое голое тело оскверняют испражнения отца.