– Не слишком ли щедро для этого интернационалиста?

– Это не я, это Святой Николай, к твоему сведению. Для него все дети – только дети, и он всех одаривает поровну, – шуршу в ответ.

Назавтра, в Рождественский день, когда все обжираются мясным после Сочельника, приезжаю к Эве в четыре часа дня. После шести часов, проведенных в следственном изоляторе. Ну и натерпелась я страху! А сейчас, чтобы забыть о своих профессиональных обязанностей, я хочу пирога с маком и чая из новой чашки. Одну уже отвезла домой по пути в СИЗО, доедая по дороге «эту вашу заливную рыбу» из майонезной банки, а вторую будут держать здесь, у Эвы.

Сегодня в изоляторе мы едва не потеряли пана Анджея. Он, как положено, ужрался в Сочельник и побил подругу жизни. Ничего такого. А тут на тебе, арестовали. Потому что не задернул шторы. Что за страна! Что за соседка, которая везде сует свой нос! Донесла!

Поорал в камере, побогохульствовал, а потом стал колотить кулаками в дверь. Лупил здорово, изо всех сил. Потом скулил, на лапы дул и плакал, ну и заснул. И его никак не могли разбудить. Ни через три часа. Ни через шесть. Сержант велел его потрясти за плечо, что против правил. Я потрясла, он матюгнулся, застонал, а потом достаточно внятно произнес: «Инсулин!».

Тут и поехало! Медсестра, игла, капли, тест-полоска, анализатор, результат! Ну что там? В пятнадцать раз выше нормы! Сахар в крови! О боже! Адрес, полицейская машина, сирена, удивленная Анета с подбитым глазом, ручка-шприц неизвестно где, он впал в кому? Не знаем! Какая у него обычная доза? Не знаю! Мне это пофигу! Можно мне поехать с вами?.. Не сейчас! С праздником вас. И вас также. Машина, сирена, укол в живот. ПАН АНДЖЕЙ, ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ? …ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ?

Три часа спустя врач дал зеленый свет на допрос. Пан Анджей обливается потом, но просит еще одно одеяло. Вежливо извиняется перед британской полицией за причиненное беспокойство. Ведь у нее по горло дел с настоящими преступниками.

– Вы тоже настоящий, так что не волнуйтесь! – говорит констебль Майк Гренвилл. – Вы, говорят, страдаете диабетом уже тринадцать лет. И вчера выпили бутылку водки!

– Я себе две купил! Для храбрости, – говорит Анджей. – Гости пришли. C салатом. Пришлось и им одну разлить… Рождество.

– Вы знаете, что это вредно для здоровья?

– Что, Рождество? Анета встречается с каким-то долбаным английским придурком. Это для моего здоровья куда вреднее. Перестрелял бы всех этих рыжежопых ублюдков!

– Констебль, – спрашиваю я, – мне излагать вам суть или переводить дословно, с ненормативными оборотами, используемыми задержанным?

– Сейчас праздник, так что, пожалуйста, переводите… хм… только смысл!

– Ладно. В общем, он говорит: «Мне для здоровья вредна ревность, а не водка. Подозреваю, что у Анеты есть какой-то английский джентльмен на стороне».

– Глубоко сочувствую! И давно вы это подозреваете?

– С полгода…

– А почему именно сегодняшней ночью дело дошло до разбирательства этой неприятной ситуации?

– Так я и говорю! У нас были гости, и я был уверен, что они меня удержат. А то боялся, что, если мы будем одни, я ее могу убить во время разбирательства, так сказать. Не представляю своей жизни без этой бляди! Люблю ее больше всего на свете!

Констебль смотрит на меня: случайно не переборщили с инсулином?

Пишу в карточке: место рождения – Сталева Воля. Этот городок – уголовная столица Речи Посполитой. У них там свои понятия.

На благую весть о том, что пан Анджей не сможет жить дома до конца следствия, а оно может продлиться пару недель, а то и пару месяцев, в зависимости от занятности следственного отдела, нашего диабетика начинает так колотить, что он не может включить свой телефон. Нам приходится самим звонить его приятелю Лукашу, который может предоставить Анджею крышу над головой на пару дней, пока тот не найдет и не снимет какое-нибудь временное жилье. Пан Лукаш не берет трубку целую вечность. Наконец, он отвечает, и следующая вечность уходит на то, чтобы до его похмельной репы дошло, о чем идет речь.

– Ну естественно. Приючу его. А как вас по имени? Россияночка, значит? Так, так…

– Пожалуйста, продиктуйте по буквам вашу фамилию, пан Лукаш. И укажите адрес.

– БОРУХ, дорогая русачка моя. БО-РУХ. Б – как Барбара, О – как Ольга, Р – как Римма, У – как Ульяна, а Х – как… Вы меня слышите, Х – как…

– Харитон – вы хотите сказать, буква Х обозначается именем Харитон.

– Да-а? Вы правы, ей-богу…

Когда после чудесных пирогов Эвы я мою посуду, рядом появляется Михал. Он внимательно смотрит на мои руки, покрытые пеной, и тихо говорит:

– Когда дашь мне шанс помыть за тобой посуду?

– Михал! Разве можно говорить тете «ты»! Она моя близкая подруга и у меня в гостях! Что ты себе позволяешь?!

– Эва, мы с Мишкой на ты только в кухне! Сядь себе в гостиной, пожалуйста. Миша, дам тебе помыть посуду, если ты обгонишь меня по дороге от стола к раковине!

– Знаешь что? Я тебя приглашаю в гости. По правде.

– На свою виллу во Владивостоке или в замок в Гармишe? Когда закончишь с похоронами перестрелянных врагов?

Михал смеется.

– Ну ты даешь… К нам, в Натолин. Я разговаривал с родителями – поздравлял их с праздником. …Мы будем рады видеть тебя в гостях.

– Когда буду в Варшаве, зайду на чашку чая.

Михал достает из шкафчика чистое полотенце. Рождество, время чудес… Чтобы мальчишка вытирал посуду!

18. Такой шрифт умер вместе с королевой Викторией. Во всяком случае, в масштабах страны. Он похож на плющ, клематис или какой-нибудь другой там барвинок, который извиваясь и цепляясь усиками или или или или, тянется вверх цветистыми стеблями