– Сколько?

– Четыре года…

– Как четыре?! Я думала, год и четыре десятых… О боже!

Я бегу в камеру, прошу о немедленном свидании, чтобы сообщить об ошибке. Что я наделала!

– Арек! Прости! Я спорола глупость. Не расслышала толком. Тебе дали четыре года.

– Четыре?..

– Ну да. У меня в голове что-то замкнуло! Прости! О боже!

– Да что вы нервничаете-то? Я знаю, что четыре года.

– Знаешь?… Откуда?

– На это и моего английского хватило.

– Но я ведь сказала… в такой важный для тебя момент!

– Вы сказали: четыре года. Это у вас сейчас что-то с нервами.

– Я оговорилась. То есть это я сейчас оправдываюсь, что просто не расслышала. Надо было попросить судью повторить приговор. У меня реакции не хватило. Отсюда ошибка.

– Нет! Это я. Я ошибся, что не признался сразу. За это и буду сидеть. Дали четыре года, выйду через два. Выучу английский.

Я смотрю на него и вижу этого человека в каком-то другом свете. Как будто впервые. После семи месяцев разбирательства дела. Вдруг я ощущаю тюремный смрад. Вижу каждую выщербленную плитку на стене и цементные швы между плитками. Грязные полосы на узком стекле подвального окошка. Черточки, как следы реактивных самолетов, на бетонном небе потолка.

– Ты поменял шампунь? – спрашиваю я.

– Что?…

– Где твоя перхоть? У тебя она была на плечах…

– Никогда у меня ее не было.

– Арек! Ведь ты можешь меня заложить! Можешь написать жалобу, и за эту ошибку меня выгонят с работы.

– Еще этого на моей совести не хватало, ёжкин клёш! Идите уже себе спокойно домой, но сперва попросите, чтобы меня отвезли в тюрьму побыстрее. Сегодня там киоск, может, еще успею. Хочу купить фруктов. Телефонную карточку.

– Ты меня прощаешь?…

– Да конечно! Спасибо за помощь. И за то, что вы никогда меня не осуждали. А могли бы. Прощайте.

Я выхожу с поджатым хвостом и с легким поклоном. Как сегун от императора, перед тем как совершить харакири. Я обессилена. Мне холодно. Отвратительно пахнет от стен и потолков, пропитанных нервным потом сотен обвиняемых, ожидающих вердикта. Моим тоже. Сегодня мне повезло – я услышала от Арека: «Невиновна». В какой-то части механизма Высшей Справедливости что-то заскрежетало и сдвинулось с места. Вызвав нарушение неизъяснимого извечного равновесия. С этой минуты я должна считаться с простым фактом: неудавшийся насильник проявил ко мне больше великодушия и понимания, чем я заслуживала. Больше чисто человеческого умения прощать, чем то, на что я была способна по отношению к нему.

В начале перечня моих профессиональных обязанностей большими буквами из чистого золота написано: СОХРАНЯТЬ НЕЙТРАЛЬНОСТЬ, НЕ ПОЗВОЛЯТЬ ЭМОЦИЯМ БРАТЬ ВВЕРХ НАД СОБОЙ, НЕ ПОДДЕРЖИВАТЬ НИ ОДНУ ИЗ СТОРОН – НИ ОБВИНЕНИЕ, НИ ЗАЩИТУ, НИ ЖЕРТВУ. Свой профессиональный долг я выполнила. Но только поверхностно. А если копнуть глубже? Я осудила человека. Не была нейтральна. Приняла сторону обвинения, что проявилось в моей неприязни к Ареку. Взращивала эту неприязнь. Любовалась ею. Запорошила себе глаза романтичной перхотью отвращения к Черному Характеру. И, таким образом, наверное, упустила шанс по-настоящему узнать человека, может лучшего, может худшего, чем мне представлялось, но другого.

А сейчас мне за это воздается. Я сгораю со стыда. Это ужасное ощущение. Такое внутреннее отвращение и презрение к самой себе, когда протестуют все части тела. О таких эпизодах я на курсах не рассказываю…

То есть не рассказывала до вчерашнего дня. Но теперь уже буду.

Мне доставляет удовольствие окинуть взглядом группу моих слушателей перед тем, как сказать им:

– Ну что, начнем?

Я вижу десять или двадцать человек, знания которых о межкультурных различиях находятся во фрагментарном состоянии. А я беру эти кусочки, эти обрывки из отрывков, и собираю в целое. Структурирую, систематизирую, фокусирую, мотивирую, убеждаю. А потом направляю стрелу прямо в сердце и разум. И меняю жизнь этих людей. Навсегда. Теперь они просвещены. По крайней мере, в этой области.

Вчерашняя группа была очень неоднородной по возрасту. Две новые молодые стажерки-надзирательницы только что после училища; санитар из медчасти в возрасте Христа; персонал межконфессиональной часовни, то есть имам, диакон, католическая монахиня и буддист – все лет под сорок; заместительница начальника тюрьмы по вопросам охраны – единственный человек, который может отменить любое распоряжение начальника! – дама бальзаковского возраста с рубенсовскими формами; старший повар, тоже лет под пятьдесят; и наконец, направленный на тренинг в последний момент помощник надзирателя Эд – пенсионер. Что он тут делает? Мы уже получили от него приглашения на прощальный ужин: пиво с сосисками в прекрасном тюремном саду. Он состоится в мае. На нашем Острове так организуются все серьезные дела. В нашем графстве церковные бракосочетания планируются, например, за два-три года. Если же не терпится сковать себя брачными узами или хочется сэкономить, можно махнуть в Лас-Вегас (так сделали мы с моим почти уже бывшим, я – потому что хотела обойтись без свидетелей, он – экономии ради).

С каких это щей я должна просвещать и обучать завтрашнего пенсионера? Любопытно.

Рассказываю слушателям о бесчисленных ошибках, которые совершила в отношениях с людьми других культур. О том, как много типично английских норм поведения являются для меня непонятными и чужими, как часто поражает здешний «здравый смысл», ибо в моей Книге Понятий о Жизни такое поведение проходит по графе мелочности и скупости. Мы переехали сюда в 1999 году суровой зимой. В Москве неделю стоял мороз минус 27 градусов, в Лондоне – плюс 7. В Москве замерзло тридцать пьяных, в Лондоне – почти триста пенсионеров в собственных неотапливаемых домах. И это при том, что государство каждому пенсионеру выделяет в ноябре пособие на отопление. И большинство тратит эти деньги на рождественские подарки, а то и на пиво, но никак не на газ или электричество и живет всю зиму в единственной отапливаемой комнате четырехкомнатного дома. Рассказываю белорусский анекдот: исследователи деревенской жизни добрались до деревушки, расположенной в густом лесу на берегу Припяти. Они обратили внимание на отсутствие бани. Спросили одного дедка:

– Где вы моетесь, дедушка?

– Летом в реке.

– А зимой?

– Да сколько ее, той зимы?..

Утверждаю, что в каждом обществе существуют все типы межчеловеческих отношений, но в каждой культуре – в разных пропорциях.

Мы часто критикуем эмигрантов за установление на чужбине новых отношений только на основе общности языка; бывает, что на чужбине выходим замуж за кого-то такого, с кем на родине просто бы и не сели посрать на одном поле! Сколько преступлений совершается из-за ошибок, незнания, сильного стресса, неверно истолкованного контекста, комплексов и межкультурных различий! Бывает, что человек совершает предосудительный поступок только потому, что за границей никто его не знает, а в родной деревне ему такое никогда бы и в голову не пришло. Даже католическая мораль, основанная на поучениях ксендза и на соседско-общественных связях, куда-то бесследно испаряется в условиях полной анонимности и какой-никакой финансовой независимости. Эта самая наученная мораль как-то отделяется от человека и проявляется, как гордость у грузин, при первом благоприятном случае. Спрашиваешь грузина: