3 октября. Первый утренник. Все в инее. Тайга стала серебряной, под ногами хрустит замерзший лист. У берегов Амгуни тонкий, узорчатый ледок. Вода холодная, но теплее воздуха. От нее подымается пар. Морозный воздух бодрит, становится легко, хочется быстроты движения. Двигаемся к Баджалу, до него шесть километров.

В десять утра слышится гул. Это летит уже третий самолет в Баджал. И невольно напрашивается мысль: «А не поспешили ли с отправкой рабочих?» Может быть, опять прошляпили? Перед моими глазами плывут разные картины: лодки Осадчего, аварии на Амгуни, перебои с продовольствием, вчерашний день. Неприятно становится от воспоминаний. Неужели так будет до конца экспедиции?

Вышли на просеку. По ней идти легче. Лес переменчив: то береза, то лиственница, то сосны и ель. Красива лиственница осенью. Ее иглы янтарно-желтые, и от этого вся она точно усыпана золотом. Как много сухостойных дерев! Стоит только опереться о ствол, как он тут же падает. Иногда ступишь на дерево, перелезая его, — оно толстое, солидное, и никак не приходит на ум, что оно может подвести тебя, но только надавишь ногой, как сапог проваливается в труху. Путь по тайге нелегок. Большей частью прыгаешь да пригибаешься. Незаметно проходит время на работе. Быстро закатывается за сопки солнце. Темнеет, надо идти домой, а не то заночуешь в тайге.

Вечером в палатке произошел довольно крупный разговор между Ник. Александровичем и Походиловым. Дело в том, что еще в начале полевых работ Ник. Александрович поручил Походилову снять план в горизонталях перехода реки Темги. Походилов снял, но недостаточно добросовестно, и не потому, что схалтурил, а из-за своей неопытности. Делал все на свой страх и риск. Теперь нужно было ехать обратно и доснимать часть плана.

— Я не поеду, — угрюмо заявил он.

— Тогда поедет Прищепчик, — спокойно сказал Ник. Александрович.

Прищепчик тоже малоопытен, но он хитер и не считает за унижение (а так на изысканиях и должно быть) спросить у Леманова. Но как только Леманов объяснит ему, он тут же считает нужным заявить: «Да это ясно, я не про то, не поняли вы меня».

— Про что же? — спрашивает его Леманов.

— Не про это, ну да ладно, мне и так ясно…

Прищепчик взглянул на Ник. Александровича и скороговоркой ответил:

— Я не могу, у меня больные ноги.

— Да что же это такое! У одного — ноги, у другого нет желания. Бунт! — Ник. Александрович, всегда спокойный, начинает горячиться. — Почему вы наврали план?

— Я исходил из собственных соображений.

— У вас соображения — вранье! Не умеете работать.

— Ладно, не кричите. Напишите письменное распоряжение, тогда поеду.

— Я Иванову напишу, а он вам напишет.

Дело принимает серьезный оборот.

— Николай Александрович, у меня ноги больные, но я поеду.

— Не поедете, а то опять скажете: у меня нет чуткости. Я больных не посылаю.

— Все же я поеду.

— Нет.

— Поеду.

— Ваше дело. Теперь я вижу, что я ничто. Мои распоряжения не выполняются. Вы все делаете, исходя из собственных соображений. Делайте!

Леманов наносит точки на план. Подзывает меня.

— Гляди, тут должна быть сопка, а ее нет.

Ее действительно на плане нет, но я видел ее в натуре. То обрывистая, с обнажением голых скал, то пологая, она тянется на несколько пикетов.

— Скажи Походилову, возможно, у него есть отметки.

— Григорий Антонович, можно вас на минутку? — И когда тот подошел: — Посмотрите, вот здесь должна быть сопка.

— А, сопка.

— И ее нет.

— Ну вы не волнуйтесь, это все есть у меня в кроках.

— Так почему же вы не даете сразу, а заставляете спрашивать?

— Ну и спросишь, успеешь с сопкой. Тоже…

Как он, так и Прищепчик не любят Леманова. Леманов — практик. Он отлично работает. Это в особенности донимает их. Как так, они инженеры, настоящие инженеры, окончившие институт, а он самоучка.

— Что еще случилось? — спрашивает Ник. Александрович и подходит к столу. Леманов объясняет.

— Если вы будете верить всяким побрякушкам, Николай Александрович, то работать невозможно, — говорит из угла Походилов.

— Значит, Леманов врет и у вас есть отметки?

— Есть.

— Дайте их.

Походилов долго роется в бумагах и успокаивается.

— Ну что же вы?

— Нет у меня их.

— Зачем же врать, зачем врать, спрашиваю вас?

— Не нужно волноваться, не нужно кричать. Доснимем.

— Вот я и говорю, поезжайте и доснимите.

Мало радостного от таких разговоров.

4 октября. На противоположном берегу стоял самолет. Сумерки сгущались, и в наступающей темноте он казался черным. У костра полулежал летчик Дюков. Около него перебирала геологические образцы Маша. Невдалеке сидели Забулис и Кустолайнен. Мы только вернулись с работы.

— Ну, чем обрадуете нас? — спросил Леманов, пожимая руку летчику.

— Махоркой и газетами. Ведь я на обратном пути сел.

— Писем нет?

— Было два, отдал.

Голос его вял, видно, спать ему приходится мало. После ужина зашел к нам в палатку, взял от Ник. Александровича письма и ушел спать. Как только он вышел, тут же заговорил Походилов.

— Вы уезжаете на другую стоянку, — сказал он Ник. Александровичу, — а мы с Прищепчиком остаемся, так вот по этому требованию оставьте нам необходимое, — и подал бумажку.

— Читайте, — сказал ему Ник. Александрович.

Походилов стал медленно, угрюмо читать, будто перечислял недостатки человеческого рода. Когда дошел до готовальни, Ник. Александрович его перебил:

— Расписку на готовальню, дайте расписку.

— Тогда нам готовальни не надо. Карандашей пятнадцать штук.

— Куда же вам столько много, печки топить?

— Не много, в самый раз.

Я ложусь спать и сквозь