дремоту слышу бурчание Походилова. Потом все заволакивается, и мне кажется — койка летит и вдруг все останавливается. Голос Ник. Александровича звенит от напряжения.

— Да, вы не нужны мне. Мне нужны нивелировщики, пикетажисты, а вы мне не нужны!

— И вы не нужны мне, — басит Походилов, разглаживая бороду. — Была без радостей любовь, разлука будет без печали.

5 октября. — Сережка, вставай, вставай! — кричит Всеволод Леманов.

Я высовываю голову из-под одеяла и недоумевающе гляжу на Всеволода.

— Да не на меня гляди, а в дверь!

Снег. Сколько снега! Все в белом. В дверь мне видны сопка и противоположный берег. Но я не узнаю их. Как они красивы в белоснежном уборе. Быстро одеваюсь, выбегаю из палатки и, ослепленный белизной, замираю у входа. На деревьях шапки снега, каждая ветка стала белой, каждый куст пуховым, кажется, дунь на него — и разлетится пушинками. А сопки, сопки! То белые, то голубые в ложбинах и теневых сторонах, то ярко горящие от лучей восходящего солнца, и какой красивой кажется Амгунь. Она похожа на смуглую девичью шею, окаймленную кружевным воротничком. С неба падают снежинки, падают, как маленькие парашютики. Я протягиваю ладонь, и вот они садятся и тают, оставляя влажный след.

Как все изменилось. Воздух словно вымылся, чистый, прозрачный. А вдали, там, где сопки уходят в небо, он голубеет и голубеют от него вершины сопок.

— Как хорошо! — восхищенно говорю я.

«Хорошо», — слышу голос Всеволода.

С утра началась погрузка на баты. На них едут шесть человек, остальные идут пешком по трассе до новой стоянки.

— Смотрите, Соснин, все ли вы взяли? — говорит Ник. Александрович.

— Все, а за тем, что не взял, приеду еще раз.

— Ну, счастливо!

Попрощались и направились в тайгу. Впереди Леманов, за ним я, Ник. Александрович и рабочие. Сзади всех Шура. Отправились налегке, захватив только по лепешке и чайник. Идти десять километров, — это не так-то много, самое позднее будем на месте в шесть часов вечера. От снега осталась роса и на деревьях капли. Не успели пройти и километра, а уже вымокли насквозь, особенно, кто шел впереди. У речки Джамку покурили и двинулись дальше. Дошли до конца трассы, свернули на магистраль 1934 года, пошагали по ней. Магистраль местами заросла, но все же это лучше, чем идти прямо по тайге. Прошли два километра, посовещались и резко свернули налево, направились к Амгуни. Тут путь стал более трудным, то и дело приходилось обходить то болотце, то переплетенные ветви кустов, то буреломные завалы.

— Всеволод Евграфович, куда вы идете, правей, правей, — закричал Ник. Александрович.

— Я правильно иду.

— Правей надо. Сережа, идите ко мне.

Я подошел. Он стоял с вытянутой рукой, на ладони лежал компас.

— Идемте со мной. Леманов не хочет, пусть блуждает, а мы пойдем по компасу.

Мы с ним прошли несколько сот метров. Деревья начали редеть, послышался гул Амгуни, и через несколько минут мы вышли к реке. Вправо от нас вытекала протока; чтобы обойти ее, нужно было попасть к ее истоку. Посмотрев карту, двинулись по ней. Чем дальше углублялись, тем гуще становился кустарник. Раздвигаем его, кое-как протискиваем тело, но впереди чащоба еще гуще, и не видно ей конца.

Темнело. Рабочие разбрелись, и теперь то там, то здесь раздавались ауканья. Решили обсудить создавшееся положение. Ночь надвигалась быстро. И, конечно, ничего более разумного не могло быть, как остановиться и заночевать, а для этого, пока не наступили сумерки, успеть заготовить дров. Застучали топоры, затрещали сухостойные деревья. Нужно было запасти порядочно, ночи пошли длинные, холодные.

Выбрали место для ночлега, подальше от протоки, в гуще деревьев, возле одной громадной, сухой валежины. Шура под ней развела костер. Огонь сначала робкий, маленький разгорелся и раздвинул сгустившиеся сумерки, осветив наши лица. Поставили чайник.

Стемнело. Небо было безоблачным, черным, от этого еще ярче вырисовывались звезды, уходили далеко-далеко вглубь.

Метрах в пятнадцати от нас расположились рабочие.

Нас окружала черная, непроницаемая тайга. Два круга костров были как звезды. Костры разгорались, фейерверки искр взлетали ввысь. Пламя усиливалось, и уже невозможно было сидеть близко. Разгорались лица, накалялась брезентовая одежда, сапоги, но зябли спины. Тогда разложили еще костер. Теперь было тепло и спине, — мы находились меж огней.

Для ночлега надо было застлать землю лапником, — она была сырая, холодная. Для этого срубили неподалеку стоящую ель. Ее хватило всем на постели. Тепло размаривало, а выпитый чай окончательно потянул ко сну, и вскоре все уже спали.

Проснулся от холода. Было очень темно. Под слоем пепла чуть заметно теплился угасающий костер. На лицо падало что-то холодное, мокрое. Снег. Я протянул руку к дровам, выхватил несколько палок и бросил их в костер, подсунул бересту, и через минуту огонь снова ожил и осветил спящих. Забавно было глядеть на них. Скрюченные тела, берегущие тепло, стали выпрямляться, вытягиваться, раскидывать руки и ноги. Становилось жарко, а я все бросал и бросал дрова, и только когда все бревно было скрыто, успокоился, лег и тотчас же уснул.

Все же просыпался раз пять, то от холода, то от жары. Снег перестал идти, но к утру опять надумал и, словно наверстывая упущенное время, бросал хлопья в беспорядке, куда попало.

Начинался рассвет. Безжизненной казалась тайга в утренних красках: серая, чужая, холодная. Обесцвечивались на небе звезды, словно таяли от наших костров.

Опять зашумел чайник, запрыгала крышка, зафыркал носик, выкидывая пар. Пили чай, пустой, без лепешек и сахара. Не было ни шуток, ни смеха. Рабочие были голодны, они с собой ничего не взяли. А проведенная под открытым небом ночь еще больше усилила голод. Но делать было нечего. Единственный выход — двигаться вперед, к новой стоянке. Там баты, там нас ждут.

Протока тянулась два километра и вдруг превратилась в ручей. Мы его перешагнули и вышли на Амгунь. Баты должны были быть где-нибудь вблизи. Закричали, но ответ принесло только эхо. Тогда я и Всеволод пошли вверх, к рыбакам-эвенкам. План был таков: взять у них бат