Мама уехала в Ханчжоу, когда ей едва исполнилось двадцать, папа был китайским туристом, в которого она влюбилась и от которого вскоре после знакомства забеременела. Мама не любила Китай. Сколько Вальжан ее помнил, она всегда винила папу в том, что тот привез ее сюда, демонстративно не общалась с китайцами, а дружила только с мамой Тао – не парижанкой, но китаянкой, выросшей на приключенческих романах и улыбке Гуинплена. Голова Вальжана разбивалась на осколки от боли, он едва переводил дыхание. Вальжан любил Китай. До смерти мамы он был лучшим по китайской истории и китайскому языку; он лучше всех выводил тушью сложные иероглифические изгибы. Иногда он не возвращался домой до позднего вечера, потому что на лодке, а затем на велосипеде ездил к храму Будды в долине горы Фэйлайфын. Даже не заходя внутрь, Вальжан чувствовал, что то, что он видит, – это то, что нужно; что все эти ручьи, скалы и древние скульптуры – это его жизнь. По улицам он шел в коротких шортах, фотографировал исключительно на мыльницу и очень громко говорил – так громко, что не слышал никого вокруг. Всем встречным он улыбался, а за руками и походкой не следил – так что очень часто на кого-нибудь наталкивался или задевал чье-то плечо; его любимым фильмом был «Под жарким солнцем» Цзяня Вэня, а книги он не читал принципиально. С одиннадцати лет Вальжан перестал общаться с большинством китайцев. Дружил он только с Тао – читавшим Лакана и Дидро, слушавшим Генсбура и Далиду. Он отказался от фамилии папы – Цзань – и взял новую – Вальжан, по фамилии короля всех отверженных и оскорбленных. Отныне каждый его жест и каждая улыбка подчинялись строгому порядку; он стал смотреть на себя со стороны и выправлять все, что было в нем китайского, то есть все вредное и лишнее. Беря пример с героев книг и фильмов, Вальжан стал делать самого себя французом. И все его мечты превратились в мечту о Париже. Больше его ничего не интересовало; больше, как он думал, ему и не нужно было ничего.

Сейчас Вальжан сидел перед меню, смотрел на три черные маленькие цифры: 5.90 и на небольшую подпись слева, гласившую: «The vert», и мысли его понемногу прояснялись. Вдруг Вальжану показалось, что это все неважно, что семь дней, проведенные в Париже, сделали из Вальжана снова Цзаня, а маму, не забыв, наконец похоронили. Все парижские ужимки вдруг показались ему действительно честными – за грубость перед ними Вальжану захотелось извиниться; но все равно, в сравнении с ханчжоуской искренностью – с его толкучками и хохотом, с его толпой людей, машин и звуков – все французское казалось чем-то чужим и неродным. Вальжан вдруг осознал, что все, что он любил и что за эти семь неполных дней успел возненавидеть, было чужой любовью – любовью его мамы, а сам он по-настоящему любил только Ханчжоу. Больше ему ничего не было нужно. Впервые за одиннадцать лет Цзань Шуи почувствовал себя свободным.

Было холодно, темнело, а площадь перед Нотр-Дамом, видневшаяся вдали, уже опустела. И только шпиль возвышался между двумя башнями, словно напоминая, что он будет здесь всегда и никуда отсюда не уйдет. Вальжан подозвал официанта, извинился за резкие слова, заказал зеленый чай и заглянул в термос. На донышке осталось немного вина. Он закрыл глаза и выпил остатки. Ему принесли чайник, Вальжан расплатился, отдав ровно пять евро девяносто центов, и на глазах у изумленного официанта перелил чай в опустевший термос. Он вышел из кафе и улыбнулся. Похмелье отступило. В голове было свободно, просто, хорошо. Он оглянулся на Собор. В районе шпиля что-то дымилось. За башнями, на крыше стал полыхать огонь, а где-то далеко слышались пожарные машины. Нотр-Дам горел, но Цзаню было все равно. Он думал о маме, папе, о Тао и о сварливой тетке, перед которой непременно надо было извиниться, – по меньшей мере за фарфор. Вальжан в последний раз взглянул на готические своды Нотр-Дама, понемногу заволакивавшиеся дымом, на башни, из-за которых виднелись пламенные искры, на окно-розетку и, попрощавшись с Собором, Францией и с мамой, обернулся. Вдалеке светилась желтая буква M, обозначавшая метрополитен, а конкретно – станцию «Cité». В карманах еще болталась какая-то мелочь, и Вальжан решил, что ее должно хватить на то, чтобы в первый раз в жизни проехаться на метро. Неважно куда – просто хоть раз спуститься по лестнице, пройти через турникет (предварительно купив билет и вставив его в небольшую щелочку), выбрать платформу – направо ему ехать или все-таки налево – и сесть в может быть немного грязный и дурно пахнущий, но все равно отчего-то милый вагон метрополитена.

ЕГО СПАСЛА ДОЧКА

Оригинальный сценарий Ефима Токарева

ИНТРОДУКЦИЯ. НОТР-ДАМ – НОЧЬ

Около алтаря Собора стоят Д ь я в о л и Х р и с т о с. Повсюду огонь. Сверху падают обломки. Слышатся пожарная сирена, крики людей. Вдруг что-то громко трещит, и с крыши на пол перед Дьяволом и Христом падает пожарный.

ХРИСТОС

Упал.

ДЬЯВОЛ

Определенно.

ХРИСТОС

Насмерть?

ДЬЯВОЛ

Вероятнее всего.

Дьявол подходит к пожарному и толкает его в бок туфлей. Затем возвращается к Христу.

ХРИСТОС

Ну чего?

ДЬЯВОЛ

Кажется, насмерть. Но ты можешь тоже проверить. Чтобы наверняка.

Молчание.

ХРИСТОС

Надо, может, этих вызвать?

ДЬЯВОЛ

Этих?

ХРИСТОС

Ну этих… В колпаках.

ДЬЯВОЛ

Попов?

ХРИСТОС

Сам ты… В халатах еще, с бутылочками всякими.

ДЬЯВОЛ

У Господа Бога бывает белая горячка? Сдается мне, ты где-то схватил белку.

ХРИСТОС

Врачей! Врачей надо!

Дьявол хохочет и садится на скамью. Некоторое время стоит театральная пауза, по прошествии которой Христос подходит к пожарному и пытается сделать ему искусственное дыхание. Дьявол в ужасе вскакивает со скамьи, начинает креститься, но вовремя останавливается.

ДЬЯВОЛ (испуганно)

Что это ты?.. Ты чего это?..

ХРИСТОС (придерживая уголки губ пожарного)

Это чтобы задышать.

ДЬЯВОЛ

Задышать? Я тут сам задохнусь, если ты сейчас же не прекратишь!

Христос садится на колени около пожарного и оборачивается на Дьявола.

ХРИСТОС

А раньше помнишь, как мог? Сказал, значит.

(Громогласно.)

Лазарь! Иди вон!

(Снова тихо.)

И всё…

ДЬЯВОЛ

Что всё?

ХРИСТОС

Ну Лазарь всё. Ожил. Может, и с этим бедным получится?..