В Астапове снова было солнечно и шумно. Вокруг красного домика начальника станции стали чаще ходить люди – и по их виду, так же как по блокнотам в их руках и по их одежде, можно было догадаться, что прибыли они издалека. Все пытались заглянуть в неплотно занавешенные окна домика – а самые смелые даже подходили ко входной двери. Им, конечно, не открывали.

В девять часов утра с только прибывшего в Астапово поезда соскочили двое хорошо одетых мужчин среднего возраста. Оба носили бороду; на первом она начала покрываться сединой. Лоб второго пересекали две горизонтальные морщины, загибающиеся в углах бровей. Первый мужчина был невероятно взволнован, он теребил руки в гуттаперчевых черных перчатках и постоянно поправлял воротник рубашки; второй только испуганно глядел на своего спутника. На перроне их встретила Саша.

– Владимир Григорьевич! Слава Богу, это вы. Я так устала! Он бредил о вас. У нас тут так… так… – Саша спрятала лицо в ладони и заплакала.

Мужчины ей не ответили и побежали к домику начальника станции.

Лев Николаевич только проснулся. Во всем теле он чувствовал ужасную слабость. Лев Николаевич попытался сжать кулаки. «Какие старые, противные, дрожащие руки. Вот такие глупые руки и губят Россию. Ей нужны не такие, а сильные. Вот как африканский слон – я про них читал. Не животные, а глыбы!» Лев Николаевич посмотрел на свои руки. На правой ладони он заметил немного пепла. Лев Николаевич закрыл глаза, повторил что-то несколько раз про себя и подул на пепел. Он не разлетелся. Лев Николаевич нахмурился и тряхнул рукой. Ничего не изменилось. Тогда он потянулся к столику, взял стакан с водой и наклонил его к ладони, чтобы смыть пепел. Он закусил бороду и нахмурился. Рука дрожала. Вдруг в дверь постучались – Лев Николаевич пролил на себя воду. «Черт! Не чертыхайся, старик!»

– Ты, Саша? Войди, пожалуйста.

В домик зашла Саша с мужчинами, прибывшими на поезде. Саша натужно улыбалась и время от времени подносила платок к глазам. При виде полуседого мужчины Лев Николаевич широко улыбнулся и захлопал в ладоши. Стакан упал с кровати и разбился.

– Лев Николаевич!

– Владимир Григорьевич! Слава Богу, как я рад вас видеть!

Лев Николаевич протянул Владимиру Григорьевичу Черткову руку – тот осторожно взял ее и поцеловал. Саша просияла и стала собирать осколки стакана, второй мужчина молчаливым наблюдателем сел на стул. Лев Николаевич протер тыльной стороной ладони прослезившиеся глаза и улыбнулся Черткову.

– Расскажите мне все! Все хочу знать, до самых незначительных подробностей, chaque petit détail[45]. Как у вас дома? Как Галя? Рассказывайте, рассказывайте скорей!

Чертков не отрывал глаз от Льва Николаевича, улыбался и молчал.

– Ну что же вы молчите! Ну истинно рыба! Фиш-филе!

Лев Николаевич облизал пальцы правой руки и причмокнул. Все рассмеялись. Наконец, Чертков почесал макушку и, все так же улыбаясь, начал:

– У меня все чудесно, Лев Николаевич, так чудесно, как только во снах, наверное, и бывает. С Галей живем душа в душу – только ваше отсутствие мне отравляет жизнь, я так хотел с вами увидеться! Вы даже представить себе не можете, как я мучился эти два месяца вынужденной разлуки.

– Представляю, представляю, очень представляю. – Лев Николаевич закашлялся. – Это все Сонечка, вы же знаете. Как она мучилась, что я все время с вами. И себя извела, и меня… С ней так сложно, Владимир Григорьевич, родной, так тяжело! – Лев Николаевич исподлобья посмотрел на Черткова, как будто спрашивая у него на что-то разрешения. – Я пару дней назад письмо получил, она пыталась утопиться. Снова, снова… Я не вынесу, если она сюда приедет, голубчик, я так от этого устал. Она станет снова про завещание, и про то, что я отравил ей жизнь, и про то, что я обязан перед детьми… Не могу, Владимир Григорьевич! Знаю, что она права, знаю, но еще лучше знаю, что мы с вами правы… Может, не стоило?

– Что не стоило? – Чертков наклонился к Льву Николаевичу.

– Уходить… Но не говорите, сам знаю, что стоило. Многие знают, что я ушел? Сколько знают? Владимир Григорьевич, как бы мне этак незаметно дальше поехать, чтобы не узнал никто?..

В домике повисло молчание. Репортеры за окном громко смеялись, подъезжал новый поезд, а в нем ехали новые журналисты, репортеры и толстовцы. Чертков посмотрел на Сашу. Та подобрала все осколки, шепнула что-то на ухо второму мужчине, после чего они вместе вышли на улицу. Сразу же за дверью послышались многочисленные голоса. Лев Николаевич посмотрел в окно. Солнце снова скрылось. В домике с запертыми окнами было душно – Лев Николаевич хотел протереть дрожащими руками лоб и снова заметил на ладони пепел. Он нахмурился и протянул руку в сторону Черткова. Тот нагнулся к кровати. Лев Николаевич тоскливо прошептал:

– Нет, я так.

Чертков посмотрел в пол. На плитке осталось немного воды. Он протер ее туфлей. Не отрывая глаз от пола, он спросил:

– Что, трудно вам?

– Слабость, большая слабость. – Лев Николаевич помолчал. – Галя вас легко отпустила?

– Конечно. Она сказала даже, что рада будет, если я провожу вас дальше на юг.

– Нет, зачем, нет… И все же, – Лев Николаевич неуверенно посмотрел на Черткова, – Сонечку все-таки жалко. Вы ее не любите, она вас тоже, но представьте, каково ей… Ей же кажется, что все против нее – и завещание, чтобы детям ничего не оставить, и меня даже ей не оставить… Вы – мой дух, она – моя плоть, я с ней почти полвека жил… Не приехал к ней врач-психиатр?

– Да, приехал.

– Не Россолимо ли?

– Нет.

Лев Николаевич сглотнул и посмотрел на шкаф. «Вот хорошо, как шкаф, жить. Вокруг жизнь, а ты шкаф – то есть вещь нужная и ненавязчивая. Как ему тяжело про нее говорить-то, не любит он ее как. Надо ведь не так, надо ведь полюбовно чтобы… И все вместе… Рассказ: двое влюблены в одну. Одна любит двоих. Двое борются за любовь одной, а погибает от этого одна. Мораль: любовь… любовь…» Лев Николаевич грустно взглянул на Черткова. Чертков не выдержал его взгляда и посмотрел на улицу. За окном на вопросы журналистов отвечали Саша и секретарь Черткова Сергеенко, на пути в Астапово не могли заснуть старшие дети Льва (младшие тоже ехали, но все же умудрились задремать), а его жена, его Сонечка, его Софья Андреевна, ехала следом и думала о всех сорока восьми годах, которые она прожила со Львом Толстым, с великим Львом, с ее Левочкой и со всеобщим графом. Она кусала губы, плакала и представляла все то, что скажет мужу по приезде – все те заслуженные обвинения и гадкие слова, за всю ту жизнь, которая была не для нее, а для него. Софья Андреевна думала о муже, и больше в ее голову ничего не помещалось.

Чертков встал с кресла около постели, заставил себя улыбнуться и обернулся к Льву Николаевичу. Снова выглянуло солнце и осветило книжный шкаф – за стеклянной дверцей не хватало полок, а те, что были, проваливались под тяжестью пыльных фолиантов. В самом углу, на самой верхней полке, там, где не хватало одной книжки, вдруг что-то будто загорелось, блеснуло в отражении капли воды около постели – и сразу же потухло. Когда Чертков обернулся, Лев Николаевич уже был без сознания.