— Тут еще удостоверение, — сообщает Губастый, принимая из рук Тёхи закатанный в прозрачный пластик квадратик с фотографией. — Значит, это у нас «Колтаков Михаил Борисович, координатор молодежного общественного движения по оказанию помощи детям-сиротам „Очаг“». В натуре, Пятёра, ты не мог сразу посмотреть?

— Как я тебе посмотрю? — огрызаюсь скорее от беспомощности. — Или мне надо было его попросить документы предъявить? Ты че, совсем без башки?

Тёха рассеянно смотрит карточки, потом выкидывает их в урну и тихо говорит:

— Пятёра на скачок больше не ходит. Не фартовый…

* * *

По свидетельству о рождении Сапога нам билетов на всех не продают.

— Один могу дать, — говорит кассирша, оглядывая нас через стекло. — А всем — документы нужны. У нас с этим строго.

— Попробуем сесть так, — Тёха недоволен.

Он вообще не любит, когда что-то выходит не по его. Да и кто любит?

В казанский поезд без билетов нас сажать не хотят. Проводницы, все как на подбор пожилые тетки со злыми лицами, дружно отказываются от возможности заработать, а одна даже грозит вызвать милицию.

Стоим возле касс, соображаем. Шуня прыгает вокруг нас на одной ножке и напевает на мотив песенки про ночную электричку:

— Он уехал прочь на машине-копилке. Вслед ему звенели пустые бутылки…

Это она Сапога дразнит. Он у нас одно время бутылками занимался — сбор, сдача. А копилка — косарская «Газель», в которую задержанных сажают. Типун Шуне на ее острый язычок.

У нас есть запасной вариант — автобус. Автовокзал находится неподалеку от железнодорожного. Идем туда. Вечереет. Люди на улице косятся на нас. Оно и понятно: после поездки в товарном вагоне, после всех наших приключений выглядим мы так себе. Как оборванцы выглядим.

Настроение у всех не фонтанное. Мы знаем, что автобус — это плохо. Поезд большой, если что, можно спрятаться от косарей, выйти на любой станции. Из автобуса никуда не денешься. В нем — как в мышеловке. Сиди и жди, когда тебя возьмут за жабры.

На автовокзале выясняется, что ближайший рейс на Казань только утром, в шесть. Придется искать место, где переночевать. На улице холодно. Хороших мест для ночевки — теплотрасса, теплый подвал — в Ульяновске мы не знаем. С автовокзала нас погонят, стеклянный зал весь насквозь просматривается. Выбора нет — придется возвращаться на станцию Ульяновск-центральная. Ночью там обязательно будет шмон, косари станут ходить и проверять билеты у подозрительных личностей. Мы как раз такие и есть.

— Разделимся, — говорит Тёха. — Губастый с Пятёрой отдельно, Сапог отдельно, мы с Шуней отдельно.

— А чей-то вы с Шуней? — вскидывается Сапог. — А я один, да?

— Сядешь один, — не терпящим возражений тоном режет Тёха. — Я сказал.

Он прав — так мы не будем привлекать лишнего внимания. И если что случится, всегда можно отбазариться. На всякий случай Тёха раздает нам по пятьсот рублей, на откуп. Вокзальным косарям должно хватить.

Мы с Губастым садимся в кресла у входа в зал ожидания. Сапог размещается рядом с двумя бабками в третьем ряду, Тёха и Шуня уходят в самый дальний угол.

Пассажиров не так чтобы много, но зал пустым не выглядит. Хорошо, что весь четвертый ряд занимает большая компания таджиков. У них много сумок, баулов, узлов каких-то. Судя по всему, торговцы. Если что, косари прикопаются к ним к первым, и, если таджики хорошо забашляют, больше стражи порядка никого не тронут.

Я натягиваю пониже шапочку, запихиваю ладони в рукава — так теплее. Надо спать, завтра тяжелый день. Хотя разве день бывает легким?

— Слышь, — толкает меня Губастый. — Как думаешь, Хорек поправится?

— Угу, — мне не хочется разговаривать.

— Хорошо ему там будет, — мечтательно говорит Губастый. — Дом, семья. И место зашибенское — лес, речка, наверное, есть. Летом можно рыбу ловить. Я люблю рыбу ловить. А ты?

— Угу.

— Я когда маленький был, в шесть лет, отец мне удочку купил. И мы на озеро ходили. Там карасей — у-у-у прямо из воды выпрыгивали.

Губастый причмокивает, снова толкает меня.

— Пятёра, как думаешь, на Уссури рыбалка четкая?

— Угу.

— Что ты все «угу» да «угу»?! — вдруг психует Губастый. — Ответить нормально не можешь?

Я поворачиваю к нему голову и отвечаю «нормально»:

— Пошел ты на хер со своей рыбалкой! Я спать хочу.

Губастый что-то недовольно бубнит себе под нос, лезет за пазуху и достает очередную книжку, небольшую, в мягкой обложке. Где он только их берет? Скашиваю глаза и читаю название: «Странствие Бальдасара». Автора зовут Амин Маалуф. Чурка какой-то. И охота Губастому голову забивать?

Закрываю глаза и погружаюсь в сон, как в теплую ванну. В детдоме у нас была в душевой ванна. Если я был дежурным по выходным дням, когда почти все уходили, то любил набрать в нее воды, залезть и лежать с закрытыми глазами. Тихо, спокойно, в голове пусто, и никаких забот. Правда, однажды я чуть не утонул, потому что задремал и почти захлебнулся. Но это пустяки.

Когда я вырасту и у меня будет свой дом, именно дом, а не квартира, то там у меня будет большая ванна и я каждый день стану в ней лежать, как тюлень. А чтобы не утонуть, есть специальные подушки в виде кольца, я в журнале рекламном видел. Наденешь такую, и спи, сколько влезет, — голова наверху, а все остальное под теплой водой…

— Э, подвинься-ка! — Хриплый голос выдергивает меня из сонной мечтательной неги. — Слышь, ты!

Голос гнусный, интонации у него откровенно гнилые. Открываю глаза. Так и есть, три пацана лет по шестнадцати присоседились к нам, и теперь один из них делает мне «проверку». Пацаны явно местные. И еще… Похоже, это торчки — лица слишком бледные, глаза слишком блестящие, уголки губ обвисли, слюна на подбородках. Точно — торчки. Что-то будет…

Но молчать нельзя. Промолчал — значит, прогнулся, будут прессовать дальше.

— Че, широкий очень? — спрашиваю негромко, но «со значением» в голосе.

— Ты че, ты че! — шепелявит торчок, разворачиваясь ко мне. — Че ты сказал, козел? Урою!

Глаза у торчка пустые, прозрачные. Двое его приятелей нехотя поднимаются, вихляясь, делают несколько шагов и нависают над нами.

Губастый с сожалением откладывает книжку, достает свою «наваху», раскладывает и показывает им.

— Ща нос отрежу и сожрать заставлю! — улыбаясь, говорит он. — Валите отсюда.

Торчки переглядываются и молча валят из зала ожидания. Губастый возвращается к чтению. Он боится гопников, взрослых бомжей, косарей, пьяных, а вот торчков почему-то нет. Как-то он попытался объяснить нам, что у тех, кто принимает наркотики, «измененное состояние сознания» и они «мыслят образно», но мы ничего не поняли.