Мужики поволжские злы на бой и на работу, в дружбе верны, в беде надежны. Этим похожи они на наших, уральских, что, в общем-то, и понятно — соседи как-никак.

Остались у меня неохваченными сибиряки еще, но про них сказать что-то определенное сегодня трудно. В Западной Сибири, там, где нефть и газ, народу пришлого теперь больше, чем местного, — богатая деньга не хуже Москвы манит. Север же сибирский обезлюдел сильно, все, кто хоть на полмизинца возможность имел, уехали оттуда, как там принято говорить, на материк.

Коренная Сибирь, от Омска до Иркутска, живет как может. Народ тут больше, чем в остальной России, отдалился от государства. Всяк промышляет деньгу на жизнь по мере своих сил, умений и наглости. Сибиряки отличаются радушием, широтой характера, но широта эта играет с ними злые шутки. Взявшись за предпринимательский гуж, остановиться сибиряк не может, и часто это приводит его на скамью подсудимых или — еще хуже — в морг. В сибиряках ярче всего, как мне кажется, проявляется та черта русского народа, что зовется державностью. Не зря во время войны тут ковались и щит и меч будущей победы. Вот это — упереться и все силы бросить на достижение какой-то общей для всех, главной и важной цели — сибиряки могут. Ночей не спать, недоедать, мерзнуть, но, чувствуя единение со всей страной, пахать во благо ее так, что небу жарко становится, — корень сибирского характера.

Не заточены эти люди под нынешнее время. Им масштабы нужны, свершения. Зарабатывать копейку на свой карман сибирякам скучно. Оттого пьют тут мужики едва ли не хлеще, чем в остальной России, оттого самоубийств много.

Хотя где их сейчас мало?

А про Дальний Восток ничего я сказать не могу, потому как там не был и никого оттуда не знаю. Но едем-то мы именно туда, на берега волшебной речки Уссури, и, стало быть, познакомиться с тамошними людьми нам придется плотно.

* * *

В Ебург приезжаем вымотанные, уставшие, голодные и злые. Стоит глубокая ночь, вокзальные фонари кинжалами режут глаза. Диктор все время вещает что-то про транзитные поезда, то прибывающие, то отправляющиеся с такого-то и такого-то пути.

Ебург, или, полностью, Екатеринбург, стоит на Транссибе, и через него проходят все составы, идущие в Сибирь. Как в любом оживленном месте, на торгово-пассажирском перекрестке, на местном вокзале полно всяких сомнительных личностей, ворья, ханыг, нищих, косарей, торгашей, пьяных дембелей и размалеванных красоток с землистыми лицами и запахом перегара.

Чем скорее мы покинем этот город, тем лучше, это все понимают. Но мы еле ходим — в электричках поспать не получилось, промерзли едва ли не насквозь и давно не ели горячего.

— Чаю бы сейчас! — молотя зубами, выдает Губастый.

— А кофе с молочком тебе не надо? — рычит Сапог. — В детдоме, небось, каждое утро давали, а?

Сапог сам в детдоме никогда не был — жил с мачехой и отцом, потом отец умер, мачеху посадили за чрезмерную изворотливость в коммерческих делах, а Сапог попал в спецшколу, откуда и сбежал — и почему-то считает, что в детдоме настоящий курорт.

Тёха, таща за руку чуть живую Шуню, молча идет к вокзальным дверям. Нам ничего не остается, как последовать за ними. Внутри стоит многоголосый гам, множество людей толчется у касс, сидит, стоит, лежит прямо на полу, всюду вещи, вещи, вещи; сильно пахнет подгоревшей едой, но нам этот запах кажется необыкновенно приятным — пусть подгоревшая, но это же еда!

— Делимся, — говорит Тёха. — Губастый, Сапог — за хавчиком, вот башли. Я — за билетами. Пятёра, найдите с Шуней место.

«Найти место» — это значит выбрать среди людского моря укромный уголок, где мы бы смогли отдохнуть. Задачка непростая. Шуня мне в этом точно не помощница — она еле ходит и все время ноет, что устала и хочет есть.

Проходим вокзал насквозь. Он огромный, много залов. Я не раз тут бывал раньше, но всегда удивлялся — на фига все эти колонны, лепнина, на стенах под потолком разные картинки: ученые какие-то, военные, ракеты, падающий мужик с обломками американского самолета, рабочие и колхозники? Люстры как во дворце. Нет, красиво, конечно. Но приткнуться некуда. Железные дырчатые сиденья все заняты. Углы и пространство возле стен тоже занято. Лучше бы вместо колонн лавок больше поставили.

Наудачу выбредаем на вокзальную площадь. Машины, памятник двум каким-то мужикам.

— Пяточкин, — говорит Шуня, — я вот сейчас прямо тут лягу и умру.

— Баба с воза… — ворчу я и тащу ее обратно.

Наконец возле камер хранения впихиваемся между кучей рюкзаков туристов-байдарочников и группой зычных теток-челночниц. Появляются Сапог и Губастый с пакетами. Шуня никак не реагирует на них. Она садится на пол у стены и мгновенно засыпает.

— Мы курицу купили жареную, — радостно сообщает Губастый.

— Дураки, что ли? — Я продолжаю ворчать. — Там половина веса — кости.

— Зато вкусно.

Ждем Тёху. Он приходит минут через пятнадцать. Будим Шуню, раскладываем на пакетах еду — пирожки, сосиски в тесте, бутерброды. Сапог рвет еще теплую курицу на части, подсовывает Шуне ножку.

— Электричка до Богдановича будет в семь утра, — сообщает Тёха и смотрит на вокзальные часы. Они показывают двенадцать двадцать три. — Пожрали? Всем отбой!

Я ложусь рядом с Сапогом, упираюсь лбом в его твердую спину и проваливаюсь в сон, как в колодец… Просыпаюсь практически мгновенно от удара в пятую точку. Поднимаю голову — косарь. Здоровый такой, в шинели и шапке. На нас не смотрит, лениво роняет:

— Чтобы через пять минут вас тут не было!

Тёха уже на ногах. Он тоже не смотрит на косаря, торопит нас:

— Пошли, пошли!

Байдарочники с интересом наблюдают за нашим выселением с вокзала. Челночницы пьют вино из пластиковых стаканчиков, смеются. Все правильно — у каждого свои проблемы, до чужих никому дела нет.

Полчаса кружим по вокзалу и его окрестностям, наконец вбуриваемся в вонючий закуток у багажного отделения. Запах тут неспроста — коридор облюбовали местные бомжи. На нас они смотрят недобро, но ничего не говорят и не лезут. И то хорошо.

Бомжей становится все больше и больше. Медом им тут намазано, что ли? Пытаемся улечься, но нас беззлобно сгоняют — людям негде стоять.

— Че-то будет, — говорит Сапог. — Может, айда отсюда?

Но уйти мы не успеваем. В дверях возникают два косаря, быстро проходят внутрь, а следом за ними идут люди в медицинских голубеньких масках. Между ними мелькает улыбчивый мужчина в кремовом пальто. Он отдает распоряжения, указывает, кому куда пройти, где встать.

Человек в зеленом жилете с надписью «Пресса» тащит на плече здоровенную камеру, второй, одетый так же, светит мощным фонарем. Они останавливаются, начинают снимать. Бомжи оживляются, коричневые лица расплываются в улыбках. Весело матерясь, они лезут поближе к оператору. Потом появляется похожая на сороку девушка с микрофоном, влезает в кадр и с улыбочкой громко тараторит: