Линнет скорчила гримаску и переключила внимание на Гэвина. Тот подполз к Руфусу, и пес осторожно обнюхивал его пальцы.

– Вы не должны оставлять этого ребенка умирать на попечении сварливой медсестры, не имея вокруг никого, кроме больных людей.

Пирс расхохотался, заслужив ее свирепый взгляд.

– По вашему, я бесчувственный негодяй? – осведомился он.

– Да.

Он тяжелее налег на трость.

– Мы так и будем стоять здесь и вести научную беседу о методах лечения? Или я могу вернуться в дом?

– Почему бы вам не присесть на эту удобную скамью под деревом? – предложила Линнет.

– Почему бы мне просто не вернуться…

– Потому что я бы хотела поговорить с вами о том, что вы оставляете ваших пациентов лежать в своих кроватях, ожидая, когда наступит конец.

– А с чего вы взяли, что я стану говорить об этом с вами? Ваша красота едва ли заменит медицинский диплом.

– Не нужно иметь медицинский диплом, чтобы понимать, что нехорошо оставлять мальчика умирать в лазарете, среди больных людей. Он целыми днями лежит в постели. Сестра Матильда не разрешает ему встать даже на минуту.

– Это мое распоряжение, – отозвался Пирс. – И она его выполняет, потому что я плачу ей зарплату.

– Но это смешно, – заявила Линнет. – Жаль, что вы не видели, как он был счастлив, увидев океан. И теперь… – Она посмотрела вниз. Руфус задрал ногу и мочился на босые ступни Гэвина.

– Сестре Матильде это не понравится, – заметил Пирс, не скрывая злорадства. – И она обвинит во всем вас.

Линнет пожала плечами.

– Нейтен может ополоснуть ноги Гэвина в лошадиной поилке, прежде чем возвращаться в лазарет.

– Итак, что, по вашему, я должен изменить в западном крыле?

– Сделать его более уютным и бодрящим.

– Все дело в смерти, не так ли? – Пирс подался к ней чуть ближе. – Вы сами боитесь смерти.

– Ничего подобного, – возразила Линнет.

– Ладно, – сказал Пирс. – Это был занимательный разговор, но моя нога больше не в состоянии выносить подобные волнения. – Он повернулся, собираясь уйти.

Линнет прищурилась, чувствуя, что ее терпение на исходе.

– Вы так и уйдете?

Пирс оглянулся.

– Уйду? – Он фыркнул. – Разумеется.

Она обежала вокруг него, преградив ему путь.

– Почему вы не хотите выслушать меня?

– Потому что мне надоели ваши глупости.

– Видели бы вы лицо Гэвина, когда он говорил о небесах! – охваченная яростью произнесла она. – Он сказал, что солнечная дорожка на воде…

– Избавьте меня от душераздирающих подробностей, – перебил ее Пирс. – Но я не понимаю, при чем здесь это.

– При том, что он умирает, глупый вы человек! – резко бросила Линнет.

– Мы все умрем.

– Не так, как Гэвин. По крайней мере не так скоро и не такими юными.

– Кто знает, когда Гэвин умрет? – Он пожал плечами. – Должен сказать вам, что весьма вероятно, что вы умрете раньше. Даже учитывая женскую живучесть, ему только шесть, а вам двадцать пять.

– Двадцать три, – нахмурилась Линнет.

– Судя по его матери, он доживет до преклонных лет. Она крепкая женщина и достаточно умная, чтобы привезти его сюда, когда он свалился со стога сена и получил сложный перелом.

– Перелом?

– Ноги, – любезно подсказал Пирс. – А теперь, если не возражаете, я доковыляю до дома и доложу, что пациент нашелся, хотя и вымазался с ног до головы и, вне всякого сомнения, подхватил блох. Сестра Матильда будет очень недовольна.

– Я думала, что он умирает. Он сказал, что вы велели ему оставаться в постели.

– Тем глупее с вашей стороны, – заявил Пирс без тени сочувствия. – Я действительно велел ему оставаться в постели. Мы испытывали новый метод сращивания костей, обеспечив их неподвижность с помощью гипсовой повязки, и он сработал чудесным образом, если вас интересует мое мнение. А теперь я вынужден снова сказать вам, что нога у меня болит, тысяча чертей.

– Неужели необходимо быть таким…

– Грубым? Вы заявились в мой лазарет. Вытащили из постели мальчика, которому только три дня назад сняли гипс. Понесли его на берег моря, потом в конюшню, а теперь он ползает по земле. Он не может даже стоять самостоятельно. Он не смог бы идти, если бы вы…

– Посмотрите! – крикнул Гэвин за их спинами. – Посмотрите на меня!

Они обернулись.

Мальчик стоял, держа на руках Руфуса, который лизал его подбородок.

– Я ему нравлюсь!

Линнет одевалась к ужину в довольно унылом настроении. Итак, в западном крыле замка живут не только умирающие. Она чувствовала себя как дура, но в то же время испытывала праведное негодование. Возможно, Пирс заботился о телах своих пациентов, но его совершенно не волновало, насколько тоскливо лежать день за днем в этих кроватях.

Впрочем, какое ей дело? Они не подходят друг другу, и сама мысль о том, что он вообще влюбится в нее, не говоря уже о двух неделях, смешна. Ни о каком браке между ними не может быть и речи.

И потому она написала герцогу записку, предупредив, что собирается уехать на следующий день. Ей нужно решить, что делать с собственной жизнью. Для начала она вернется в отцовский дом. А потом… возможно, отправится на континент.

Это звучало довольно одиноко. Но, если уж на то пошло, она была одинока с тех пор, как скончалась ее мать.

Раздосадованная этим приступом жалости к себе, Линнет взяла книгу, которую начала читать утром, но она была не в том состоянии, чтобы увлечься описанием средств от зубной боли. У нее было серьезное подозрение, что герцог не разделяет ее желания немедленно уехать.

Она не представляла бы, почему Пирс не разговаривал с отцом столько лет, но в выражении лица герцога было невозможно ошибиться. Он чувствовал себя безгранично счастливым в обществе своего сына, даже если этот сын ведет себя как осел.

Она сидела за туалетным столиком, читая отрывки из медицинского трактата Элизе, которая проворно укладывала ее волосы в замысловатую прическу, когда со двора донесся шум.

– Что, скажи на милость, там происходит? – поинтересовалась Линнет.

Элиза отложила украшенный драгоценными камнями гребень и бросилась к окну.

– Карета, – сообщила она. – Совсем как тыква, желтая и блестящая.

Линнет присоединилась к ней как раз вовремя, чтобы увидеть стройную ножку, обутую в туфельку на высоком каблуке, показавшуюся из кареты. Она принадлежала даме, одетой в дорожный костюм сливового цвета и изящную шляпку, над которой изгибалось не одно, не два, а три пышных пера.