окружала жизнь невероятная, невозможная, о которой раньше Рита, пожалуй, в книге не стала бы читать, отложив ее со словами: «Тяжелая очень…» — и эта жизнь становилась его жизнью. И продолжалась, и доказывала, что не снится…

В их доме, в их квартире, в той самой комнате, где еще недавно жили Гнедин с Машей, поселился немец. Уже почти не оставалось в городе домов, в которых не «стояли» бы, как говорили жители, немцы, а их дом все обходили стороной. Но вот вступили и в него…

Воля узнал об этом, придя с базара, куда ходил не за покупками, а за новостями. Продукты были недоступно дороги, но зато над базаром витали слухи, чаще всего абсурдные, реже — правдоподобные. И те и другие иногда позже подтверждались, иногда оказывались выдумкой, но их было много, а новостей в «Голосе народа» мало, и им еще меньше, чем слухам, можно было верить.

Он пришел домой, когда тетя Паша помогала обосноваться немцу. Она делала сейчас то же, что делала, — Воля помнил, — принимая своих постояльцев-командировочных, являвшихся к ней, потому что в тесной гостинице не хватало мест.

На глазах у Воли она пронесла к нему в комнату большую подушку и взбила ее, прежде чем положить на кровать. Немец сказал: «Благодарю». Тетя Паша отвечала: «Не за что».

Затем немец стал перекладывать свои вещи из чемодана в тумбочку. Воля видел это в приоткрытую дверь, оставаясь в коридоре. Немец был средних лет, небольшого роста, в расстегнутом мундире, с лицом простым и усталым. Движения его были медленны и точны. Располагаясь в комнате, он не производил никакого шума. Под конец он достал со дна чемодана какой-то портрет в рамке, гвоздик, молоточек, подошел, примериваясь, к стене, но обнаружил раньше кем-то вбитый, торчащий гвоздь и повесил портрет на него.

Потом вдруг немец досадливо ахнул и схватился за живот. Как раз в это мгновение тетя Паша появилась на пороге комнаты с чистым половиком в руках.

— О, фрау Прасковья, — сказал немец и, страдальчески поморщившись, ткнул себя в живот длинным пальцем, точно указкой.

— Соды, может, выпьете? — спросила тетя Паша.

— Со-да?.. — переспросил немец, разевая рот и поднимая брови.

Тетя Паша обнадеживающе закивала. Не теряя времени, она принесла ему соды в ложечке и теплой воды в кружке.

Немец выпил и прилег на постель.

Минут через пятнадцать ему, должно быть, стало лучше, он пришел в кухню, где сидели Воля с матерью, Бабинец с Колькой, Маша, и снова сказал тете Паше:

— Благодарю.

— Полегчало? Вот и хорошо, что отпустило, — отозвалась Прасковья Фоминична.

Ее радовало, что постоялец у нее вежливый, что он доволен, и, должно быть, ей хотелось еще лучших, еще более надежных отношений с ним, раз уж он оказался у них в доме.

— Мой племяш по-вашему немного понимает, в школе учился читать-писать, — сообщила она, кивая на Кольку.

— Лишнее, Прасковья, лишнее, — не одобрил Бабинец.

— Колька, ей-богу, скажи что-нибудь по-германски! — воскликнула, не слушая, тетя Паша. — У тебя ж по «дойче шпрахе» был «хор».

— О, — произнес немец, остановив взгляд на Кольке. — Zeig mal, was du kannst?[1]

Тетя Паша подтолкнула Кольку, и тот встал с табуретки, но молчал.

— Schneller![2] — произнес немец резко и сделал гримасу, давая старшим понять, что сердится притворно.

Колька побледнел, губы его задергались, и он сдавленно выговорил:

— Anna und Marta baden.[3]

Это была первая фраза из учебника по немецкому для пятых классов.

— О, gut, — сказал немец совершенно изменившимся, растроганным голосом и быстро заговорил по-немецки, адресуясь прежде всего к тете Паше и отчасти к Кольке.

Понимал его, однако, один Воля, но не показывал вида: как Бабинец, он не одобрял разговора.

Оказалось, что у немца как раз есть дочурка Анна и племянница Марта. Причем обе они в самом деле очень водолюбивы, купаются в озере и плавают в бассейне. Вообще немецкие дети очень чистоплотны, как, впрочем, и взрослые немцы. Немец посожалел еще, что в славной квартире, где он поселился, нет ванны, и отправился в комнату за фотографией дочери.

Так получилось, что единственной незабытой от страха фразой Колька и правда помог тете Паше расположить к себе немца и оправдал ее ожидания.

Но Бабинец омрачил ее настроение. Едва только немец отлучился за фотографией, он сказал ей, что она лебезит перед врагом, пресмыкается перед ним и что это позорно. Тетя Паша отвечала, что не пресмыкается, а устанавливает нормальные отношения.

— Значит, воюешь с ним? — спросил Бабинец. — Нормальные отношения с захватчиком, Прасковья, — отношения войны.

Прасковья Фоминична махнула на него рукой. И, обращаясь к одной Екатерине Матвеевне, но возражая ему, сказала:

— У соседей наших, по всей улице, — верно, захватчики: кур до одной переловили, полотенца вышитые утащили, мед съели, кофточки, я видала, прямо с плеч сдирали, а этот немец, похоже, удачный. Слава богу… Тем более, в доме дети, — заключила она.

Вкрадчивее и злее Бабинец повторил, что нормальные отношения с захватчиком — отношения войны. У тети Паши лицо стало такое, будто она долго стояла у плиты. И она даже остужала его торопливыми взмахами рук возле лба и щек. Ссора вполне могла бы вспыхнуть, но тут вернулся немец с фотографией. Обтерев сухие руки о фартук, тетя Паша приняла в них снимок. Воля вышел из кухни, уводя с собой Машу.

Немец оставил открытой дверь в коридор, и Маша на миг остановилась на пороге комнаты, три недели бывшей для нее пристанищем и домом.

— Здесь мы с моим папой жили, — прошептала она самой себе, еле слышно. — Раньше…

Здесь вечером, приведя от бабушки, дядя Женя (она не знала еще, что он — папа) уложил ее на кровати, на которой сбоку не было сетки, и она не спала, оттого что боялась во сне свалиться на пол, и еще оттого, что все вокруг было чужим: стены, окна, дом напротив, шум на улице, скрип за дверью… «Хорошо, что я куклу захватила», — утешила она себя и взяла «бабу» под одеяло и повернулась на бок. Теперь, прикрыв один глаз, она видела только свое, привычное: кусок подушки с бабушкиной меткой, угол одеяла, по-всегдашнему пахнущего домом, голову «бабы» с нитяными волосами… Маша заснула.

…Здесь она проснулась среди ночи — не той, первой, а другой — от плохого сна. Тетя Катя прибежала и стала ее укачивать, а дядя Женя обещал, что будет сидеть с нею рядом и прогонять дурные сны. Потом он тихонько говорил с нею про маму…

…Она еще звала его дядей Женей, еще не