Удивительно, что вот такие нездоровые, с надрывом, доведенные до крайности произведения искусства задевают у больных самые тонкие струны души и, играя именно на этих струнах, попадают в нужную тональность и добиваются звучания в унисон. Скажу больше, в последнее время статьи, расхваливающие терапевтические свойства музыки, вызывают у меня улыбку: если музыка и обладает целебными качествами, то лишь в наименее любопытных случаях. Музыка, которую под мудрым руководством нашего пианиста я научился понимать, бояться, любить, не столько залечивает душевные раны больных, сколько обнажает пугающее сходство между их миром и нашим, и вчера, когда наваждения Сезара Франка клубились под стеклянным куполом, я подумал: а старик Платон, пожалуй, не так уж и ошибался, утверждая, что безумие — или что-то в этом роде — дарует нам, смертным, поистине бесценные дары. И ты, конечно, не преминешь заметить, что после таких слов мне пора менять профессию.

Брауну совсем не хотелось отправляться в путешествие, организованное их фирмой; нет, доктор, у него не было ни малейшего желания, тем не менее меня впихнули в автобус и заставили колесить по Европе вместе с коллегами. Старина Браун повидал много чего, главным образом заправки, автотрассы и придорожные забегаловки, — остальное он помнит смутно: роскошные залы, через которые я мчусь галопом, пришпоренный экскурсоводом, колокольни и шпили, прорастающие, как деревья, сквозь кровлю церквей, столпотворение скульптур и аляповатых статуй, теснящих меня со всех сторон, но главное — ощущение ужаса от постоянных переездов, от беспрерывного швыряния из одного места в другое и страшные, тревожные мгновенья, когда я не понимал, где нахожусь. Для коллег это было сплошное удовольствие, они, судя по всему, развлекались вовсю, но Браун хотел только одного — возвратиться домой, и, уже когда мы приехали в Амстердам, я бы с радостью повернул назад, я задыхался в замкнутом лабиринте каналов, стиснутый между высоких, узких домов, которые жались друг к дружке вдоль набережных, громоздились один на другой упрямо и неумолимо, как в кошмарном сне. Однако на следующий день я снова ютился на заднем сиденье автобуса и смотрел на монотонно-серую ленту трассы, которая бежала за окном и, если верить словам экскурсовода, пересекала Германию, — экскурсовод сообщил об этом с чувством удовлетворения, словно было действительно важно, что мы едем именно по Германии, а не по другой стране и что река, мимо которой несется автобус, — не что иное, как Рейн, хотя она могла бы носить любое из тысяч существующих имен. Браун смотрел на пейзаж, стелющийся за окном, и в его сознании медленно происходил какой-то сдвиг, картина мира распадалась на части, у меня в мозгу вертелось что-то вроде жужжащей пыли, и эта пыль никуда не девалась, забивала голову, и я уже не слышал собственного голоса, когда говорил. Правда, я почти не говорил, и коллеги очень редко заводили со мной беседу — подумать только, а ведь старина Браун всегда был душой компании, сыпал остротами, и его шутки переходили из уст в уста, от них все корчились со смеху, спросите, доктор, об этом кого угодно в главном офисе или даже в нашем филиале в Глазго, но вот теперь я не помню ни одной из тех знаменитых острот, да и уже тогда, во время поездки, ничего не мог припомнить, как ни старался. Они раскрошились вместе со всем остальным, стерлись в ту проклятую пыль, которая все кружится и никак не хочет осесть.

В какой-то момент, не скажу точно когда, нас высаживают в городе под названием Зальцбург. Вместе с остальными Браун становится в очередь в туалет, потом вместе с остальными занимает очередь на фуникулер, и его поднимают к громадному замку, который высится на холме. Сперва мы разглядывали замок с подножья холма, а теперь стоим на вершине и смотрим вниз на город, на зыбь его крыш и зеленоватые купола соборов. Вот экскурсовод ведет нас внутрь замка, который напоминает Брауну острог: высокие голые стены, узкие переходы, крытые галереи, где каждое слово отдается грохочущим эхом, как в ущелье. Затем обратно вниз, пешком, по крутой тропке, слева и справа волнуются деревья, и снова — церкви, фонтаны, дворцы, группа останавливается везде на минуту, восторгается великолепием и, запыхавшаяся и обессиленная, рысью мчится дальше. Солнце уже низко, косые лучи припадают к земле и бьют в глаза, и каждый раз, выскакивая из зева собора или из крошечного дворика на улицу, Браун щурится, ослепленный светом.

Потом — шум в ресторане, настолько оглушительный, что пыльный шелест моих мыслей становится неразличимым, официанты стукают передо мной тарелку с едой, уже почти остывшей; несмолкаемая болтовня коллег, в которой я не могу или не хочу принимать участие, правда, иногда, сам не понимая зачем — наверное, чтобы не слишком выделяться, — я присоединяюсь к их пронзительному гоготу. Только потом я заметил в глубине зала музыкантов, одетых в костюмы придворных, флейты и скрипки тщетно пытались привлечь к себе внимание, а может, даже и не пытались. Распределение по комнатам в гостинице, Брауна селят вместе с сотрудником из его отдела по фамилии Челленджер (если я правильно помню, его звали именно так) — раньше он даже был ему симпатичен, однако теперь Брауна тяготит его присутствие, ему хочется побыть одному, чтобы привести в порядок мысли, успокоить ум. К счастью, я захватил с собой кое-какие бумаги по работе, балансы, которые нужно было свести к концу месяца. Не то чтобы в этом была особенная необходимость, просто работа могла послужить поводом остаться наедине с самим собой, к тому же (вы, наверное, понимаете, о чем я) считать, заниматься цифрами — это верное средство вновь обрести почву под ногами, отличное лекарство для взбудораженного ума. Счет дисциплинирует, требует собранности, заставляет идти строго по прямой, не петляя и избегая опасных поворотов. Итак, Браун уселся за стол и начал сводить балансы, а Челленджер, вынужденный соблюдать тишину, углубился в чтение детектива, растянувшись на кровати. Правда, скоро до меня донесся его сочный храп, но это вовсе не мешало, скорее, наоборот, успокаивало, храп был верным залогом моего одиночества. Беспокоили разве что цифры: продвигаясь в работе, Браун стал все чаще замечать, что цифры восстают против всякой логики и превращаются в бессмысленные, пораженные безумием сущности, неисчисляемые и хлынувшие на страницы в комбинациях, начисто лишенных смысла.

Ничто и никогда в жизни меня так не обескураживало и не сбивало с толку, как этот хаос, прорвавшийся оттуда, где я искал строгого порядка и ясности, ничто меня так не тревожило, как вспыхнувший против всякого ожидания бунт цифр, а ведь я всегда считал их самыми верными и послушными своими помощниками, и теперь в них проснулась злоба, они словно с цепи сорвались, в открытую враждовали со мной и отказывались подчиняться рассудку. Обуздать их невозможно. Невозможно добиться покорности. Челленджер мирно храпит в своей кровати, а у бедняги Брауна даже дух перехватило, настолько его испугали бессмысленные столбцы цифр.

В конце концов я сдаюсь. Оставляю на столе балансы и на цыпочках, как злоумышленник, покидаю комнату. Бесшумно, точно заговорщик, спускаюсь по лестнице, выхожу, прошмыгнув, согнувшись в три погибели, мимо стойки администратора, вдыхаю полной грудью ночной воздух и принимаюсь кружить по темным переулкам, которые хитрой сетью оплели гостиницу. Браун смотрит по сторонам и не узнает ровным счетом ничего — ни улиц, ни домов, ни даже вывесок магазинов, будто он впервые оказался в городе, который незадолго до того исходил вдоль и поперек, ступая вслед за экскурсоводом; перед ним совершенно другой город, по крайней мере, так ему кажется, — молчаливый и зачарованный, где не промелькнет тень прохожего и лишь статуи наблюдают за ним, притаившись в нишах, или с пьедесталов, с фронтонов церквей; в их каменных взглядах он читает обещание безбрежного, таинственного покоя.