Ей даже померещилось, что между морем и навесами от солнца, на том самом месте, распласталась большая морская звезда. Сколько времени миновало с тех пор, подумала она, сколько воды утекло. Хотя в общем-то прошло всего несколько месяцев, заметила она со вздохом, и не случилось ничего особенного, разве что ее увольнение — грустный эпилог, бесславный конец приключения, которое обещало быть таким захватывающим.

С неба падали целые каскады огней, спутники Надин заметно оживились — похоже, приближалась полночь. Взглянув на свой бумажный стаканчик, Надин с досадой обнаружила, что вина осталось всего ничего: видимо, расплескалось по дороге. Она бросила стаканчик на землю и раздавила его каблуком. Даже такая, казалось бы, мелочь, как пролитое вино, служила очередным, притом унизительным, доказательством ее невезучести. Она развернулась и в одиночестве пошла к больнице, а тем временем все чокались, поздравляли друг друга с праздником; ракеты и фейерверки продолжали с грохотом расчерчивать небо, им не было никакого дела до ее печали.

Ну да, подумала она, шагая по парку, на самом деле не произошло ровным счетом ничего. Хотя это она нашла его на берегу и спасла — вот, пожалуй, единственное воспоминание, при котором и сейчас сжимается сердце, — несмотря на ее преданность, заботу, которой она бережно окутывала его все эти месяцы, их разлучили, словно они друг другу чужие; она найдет новую работу, а юноша останется прозябать в больнице, и ни одна душа там палец о палец не ударит, чтобы вытащить его из депрессии. Если, конечно, до отъезда она не пустит в ход свой главный козырь, предприняв последнюю отчаянную и дерзкую попытку осуществить затею, которая пришла ей в голову уже довольно давно, но у нее не хватало смелости перейти к делу.

Когда Надин была маленькой, ни мама, ни бабушка никогда не сидели возле ее кровати, не рассказывали на ночь сказку, заботливо укрыв ее свежей, душистой простыней. По большому счету ее детство вообще нельзя назвать детством, и тем не менее она смутно представляла себе сюжет сказки, в которой принцесса, спящая беспробудным сном из-за происков злой колдуньи, возвращалась к жизни благодаря поцелую принца: сходство этой истории с ситуацией, в которой находилась она, не заметил бы только слепой. Да и разве в ее любимых фильмах поцелуй чудесным образом не растапливал лед в сердцах, разве не заставлял он вспыхнуть искру любви, которая наконец соединит его и ее после череды нелепых размолвок? И правда, ведь даже захватывающие хроники жизни герцогинь и эстрадных звезд не обходились без поцелуев (которых там было предостаточно), причем возлюбленные их были все сплошь знаменитые люди, а шустрый объектив папарацци обязательно выхватывал нужный момент… И совсем не важно, что ее довольно скудный, впрочем, опыт в этом деле оставил лишь воспоминания о чем-то мокром и неприятном, так что потом ей хотелось вытереть платком скользкие губы, или все это было поспешной прелюдией к другим, куда более решительным маневрам, — главное то, что никогда в жизни она не целовалась со знаменитостью. Если б она прикоснулась губами к губам Немого Пианиста, возможно, тут же рассеялось бы уныние, сочившееся в настоящее из прошлого, и исчез бы страх перед будущим, который изматывал ее; наверное, время и впрямь замерло бы, как пишут в любовных романах, и наступило бы длинное мгновенье, наполненное умиротворенностью, и долой слезы и расставанья; она бы расколдовала его, разрушила злые чары, которые обрекли ее принца на вечный сон, и от его оцепенелого равнодушия не осталось бы и следа.

Как бы то ни было, игра стоила свеч: переступив порог больницы, она не колебалась ни секунды и, полная решимости, сразу стала разыскивать юношу. Воспользовавшись праздничной суматохой, пусть даже не слишком-то естественной и веселой, однако усыпившей бдительность начальства, она рассчитывала заманить его в укромное местечко — возможно, для такого дела потребуется глоток виски, — где они нацелуются всласть, и, если сам главный врач по какому-то злополучному стечению обстоятельств поймает их с поличным, он вряд ли станет читать им мораль. Виски лилось рекой, а вот юноша как сквозь землю провалился. Надин кружила по коридорам и холлам, беспокойно озираясь по сторонам, пока в конце концов ей не пришло в голову заглянуть в зимний сад: где же ему еще быть, если не в саду; хотя, конечно, он мог забиться в свою комнату и там прятаться от шумного веселья.

Украдкой, стараясь не привлекать внимания, Надин скользнула в крытую галерею, и радости ее не было предела, когда она услышала далекие переливы рояля. Судя по всему, юноша не стал поднимать крышку, чтобы приглушить звук и не привлекать к себе внимание. Значит, вот как он решил отпраздновать начало года, наедине с ненавистным инструментом, — это разозлило ее, хотя она по-прежнему не падала духом и не думала отступать.

Резким, почти властным жестом Надин распахнула дверь. В зале было холодно: никто и не подумал включить обогреватели. Свет был тоже погашен, и только огоньки, которые подмигивали с большой рождественской елки, и бледные отблески гирлянд, развешанных в парке, льнули к стеклам, выхватывая из сумрака то кресло, то металлическую дугу купола, то руки пианиста, легко парившие над клавишами. Поразмыслив, Надин оставила все как есть: темнота ей только на руку, за густой черной завесой она скорее справится с робостью, которая одолела ее в самый неподходящий момент и теперь не пускала дальше порога. И вот, заручившись поддержкой вечернего мрака, как улитка под защитой своей раковины, она прошла, причем довольно непринужденно, к сцене.

Заметив ее, он перестал играть; Надин, затаив дыхание, медленно поднималась на сцену и в тишине слышала скрип ступенек у себя под ногами. Из темноты проступили спина пианиста, напряженный затылок, мягкие блестящие волосы; окунув руку в черное пространство, она осторожно развернула его к себе — Надин боялась даже на мгновенье остановиться, чтобы не струсить, — склонилась над ним и стала судорожно искать губами его рот. Немой Пианист не шелохнулся; он оставался безучастным даже тогда, когда Надин удалось в конце концов прижать свои губы к его губам: она не отпускала его долго, целовала упрямо, настойчиво, со страстным ожесточением, желая во что бы то ни стало расшевелить юношу.

Ну да, какие уж там принц с принцессой, подумала она, порывисто отпрянув и глядя на него полными слез глазами. Он тоже смотрел на нее — пристально, чего никогда не случалось прежде, но, вместо того чтобы утешить, этот взгляд привел ее в еще большее отчаяние.

— Я уезжаю! — крикнула она. — Разве ты еще не знаешь, что я уезжаю? Навсегда. По твоей вине!

Позже, вспоминая этот эпизод, Надин не знала точно, на каком языке произнесла те слова; впрочем, какая разница, юноша, кажется, и так все понял. Он слегка подался вперед, точно хотел сделать едва заметный поклон, — непонятно, было ли то прощание, или он просил извинить его, а может, мелькнуло в голове у Надин, это просто знак благодарности пианиста публике, такое она видела по телевизору — во время концерта музыкант, не вставая с табурета, кивком или поклоном отвечал на аплодисменты.

— Через три дня, — добавила она надтреснутым голосом, и он снова поднял на нее глаза, но почти сразу отвел их. После чего повернулся к роялю и продолжил играть; на стеклах ритмично загорались и гасли отблески елочных огней, Надин молча спустилась по скрипучим ступенькам.