И уж совсем не было цен на цветных изображениях трехэтажных особняков, которые «могут быть построены и сданы вам под ключ в престижных районах пригорода».

«Ого, тут и Царские и Заозерск. У ювелира губа была не дура. И у драматурга Шпенглера: сарайчик-то хорош, очень занятное место для деловых свиданий!» Мысли председателя галеасцев были прерваны черно-белым в манишке продавцом, который бесшумно возник за спиной.

— Господин что-то хочет приобрести?

— Да вот присматриваюсь… Хотелось бы… — председатель на минуту задумался, решив поразить продавца экстравагантностью запроса. — Оконные рамы. Понимаете, построил дачу на перешейке, престижное место, а в окнах древкомбинат «Лодейное поле». Неловко перед соседями. Хочу заменить.

— Вам вакуумированные? — с готовностью, нимало не удивляясь, откликнулся продавец, поправил галстук-бабочку и стал похож на скрипача, поднявшего смычок, чтобы заиграть Гайдна. — Можем предложить итальянского производства. Доставляют прямо из Болоньи. Рама с двумя или тремя стеклами, полная пыле- и звуконепроницаемость. Как господин желает: чтобы окна открывались традиционно, как привыкли мы, русские, или — как европейцы — вокруг горизонтальной оси?

— Вокруг горизонтальной, — с трудом нашелся ошеломленный Николай. — Вот только беда — размеры не догадался взять.

— Ваш телефон? — в руках у продавца появилась крошечная записная книжечка-компьютер.

Пока Николай судорожно соображал, какой телефон ему назвать, дверь ангара растворилась и в нее цепочкой, как идут в связке альпинисты, вошла девятка одинаково коротко остриженных молодых людей в коротких черных кожаных куртках. Правые руки все вошедшие держали под полой, а лица у всех, как это полагается альпинистам, были защищены масками.

При виде вошедших кассирша взвизгнула, продавец-скрипач уронил записную книжечку и побледнел. Вошедшие молча направились к сидевшим на унитазах грузчикам. Те покорно поднялись. В воздух взлетели вырванные из-под полы металлические прутья, с утиным кряканьем расселись и брызнули яичной скорлупой унитазы.

— Убивают! — раздался кассиршин голос, но он утонул в треске и звоне.

Небольшая кучка покупателей шарахнулась в дальний угол, бледный администратор в полицейской будочке протянул было руку к телефону, но сорванный со шнура аппарат тут же врезался ему в голову. С грохотом перевернулась ванна, с жалобным криком опрокинулась мойка, рухнули марсианские газогрейные аппараты, из их животов поползли кишочки проводов.

— Милиция, — прошептал, прячась за Николая, продавец.

Ударом под коленку его сбили на пол.

Последним рухнул прикрепленный к стене стенд с образцами кафеля, а за ним, пискнув, расселся под ударом металлической палки щит с Людовиком каторз.

Погром кончился так же неожиданно, как и начался. Куртки и чулки на лицах исчезли. Перепрыгивая через розовые осколки и путаясь в разорванных на полосы обоях, убегали покупатели, администратор уже звонил по телефону. Продавец поднялся, потер ногу и спокойно сказал стоявшим в стороне грузчикам:

— Надо быстро все убрать, мальчики, — после чего, адресуясь к администратору, добавил: — Я тебе говорил, что сегодня наедут. Черный же обещал.

«Нет, это не место для задушевной беседы со Шпенглером. Да он уже и не придет. Перенесем рандеву на вечер, — решил Николай. — Надеюсь, в театральном мире разборки носят более цивилизованный характер!»

Входя в глубокой задумчивости в метро, он машинально вместо приобретенной по случаю у бомжа проездной карточки показал служебное удостоверение с гербом умершего писательского союза.

«Опять льготы кому-то дали, — печально подумала, глядя в его молодецкую спину, пожилая, живущая на крошечную зарплату, контролерша. — И дают, и дают. И все проходимцам… Никак этот фермер».

На обложечке удостоверения была напечатана серебром крылатая лошадь.

Как всякое зрелище, театр на протяжении человеческой истории знал времена подъема и упадка. Так, например, временем подъема, несомненно, был театр древних греков. Там на сцене кипели страсти, жены травили мужей ядом, а герои гонялись друг за другом с мечами. Больших высот достигла тогда комедия. Таланту дозволено было все: на вопрос «А что ты на это скажешь?» артист мог поднять ногу и издать непристойный животный звук.

Римляне комедию не усовершенствовали, зато трагическое начало подняли до больших высот. Любимым их зрелищем стали бои гладиаторов. Они скромно назывались «играми». Убитых уносили, красные лужицы на арене тут же посыпали песком.

Прошли века, и суровое искусство малость подзахирело. Драматурги и актеры скатились до: «Быть или не быть?», «Я покажу тебе небо в алмазах» и «Боже мой, как вы меня испугали!». И только в двадцатом столетии театр стал выравниваться. Появились свежие идеи. Мейерхольд сказал: «Что это за бездарное название „Горе от ума"? Надо — „Горе уму". Автор какой-то жалкий посол в Персии, а я — замначальника ТЭО Наркомпроса. Артистам делать шпагаты и бегать по лестницам. Хорошо бы верблюдов вывести на сцену!»

Так и пошло. В наши дни театр почти приблизился к античному: ногу пока не поднимают, но матерные слова считаются шиком. Что касается игр с уничтожением людей, то в Москве один режиссер съел полтруппы.

— Вы провинциал, — втолковывал Малоземельский Николаю, когда они вечером ехали на представление пьесы. — Театр теперь — это больше чем жизнь, артисты — главные люди в стране. Вот, например, что недавно произошло в одном сибирском городе. Приехал новый главный режиссер из столицы, с женой, актрисой на первые роли, и пьесой, которая нигде еще не шла. Устроил сбор труппы, обрисовал сияющие высоты, которых театр достигнет под его руководством. Произнес слова «дисциплина» и «балласт». Кончил. Из последнего ряда поднимается пожилой трагик и говорит:

— Мы тут с товарищами посоветовались. Вам лучше уехать.

Режиссер, конечно, на дыбы. Навел, как Станиславский, порядок на вешалке, распределил роли, стал жестко, архибыстро, как Вахтангов, гнать пьесу. Прогон за прогоном. Генеральная. Пригласил весь бомонд: мэрию, мафию, налоговую полицию. Вы меня слушаете?

Так вот. Начали, погас свет, разъехался занавес. И только его жена вышла, сказала первую фразу, как все декорации, доски, картон, тряпки, все светильники со шнурами с грохотом упали на нее.

— И что?

— Ничего. Утром режиссер забрал забинтованную жену, положил в чемодан пьесу и уехал.

За окном «Москвича» вечерний трамвай, раскачиваясь и вздрагивая пневматическими дверями, влачил по городу отслуживших и отработавших. В молочной реке колодой разноцветных карт плавали дома. Николай рассказал о посещении «Братьев Карамазовых».

— Что вы хотите? — посочувствовал критик. — Период первоначального накопления капитала. Нравы Дикого Запада и Ростова-папы. Приятель моего братца решил по бедности продать старую иномарку. Отнес объявление в газету. Днем отнес — вечером звонок: «Отстегнешь четыреста баксов». Вот работают: рекламу еще не успели напечатать, а рэкет тут как тут… Вы давно не были в театре?