Когда наступают сумерки, я пеку над углями рыбину, нарезанную на куски.

И впервые здесь ужин приходится мне по вкусу.

Ароматные кусочки белого мяса, раздираемые пальцами на листе, кружка слабого грога.

Начинаю ощущать себя частью природы. Например, я всегда был равнодушен к погоде. Всю мою жизнь это могло быть тем, что, самое большее, заставит меня побыстрее вернуться домой. Дождь, жара или снег – просто явление-за-окном. Нужно добавить обогрев или включить кондиционер, прибрать забытую мебель с террасы.

Сейчас я буквально не имею крыши над головой и постоянно поглядываю на небо. Ничего – лишь слабый шалашик, который я возвел из веток и связанных молодых деревьев. Мне кажется, что собирается дождь, а потому я прикрываю его еще и вонючей попоной, которую прихватил со станции, чтобы унести лапу моего Гренделя. У меня нет ничего, но все же я выстроил укрытие и добыл пропитание. Чувствую себя одновременно нищим и удивительно свободным.

Будит меня холод и мигающий зеленоватый проблеск северного сияния. Половина третьего утра – время волка. Время, когда спится крепче прочего, а до рассвета еще далеко. Время, когда человек психологически слабее всего. Время засад и ночных нападений.

Потом я сижу у входа в шалаш, укрывшись за щитом, которым загородил вход, с луком в руке и стрелой на тетиве – и смотрю на реку.

Подле берега вода аж кипит от тысяч рыбин и водяных тварей, которые мечутся, словно горсть серебряных монет, и выглядят так, словно жаждут сбежать на сушу от того, что происходит на середине потока.

А оно немного напоминает северное сияние. Переливается лентами и облачками, опалесцирует голубым и салатным, отбрасывает мерцающий свет на берег. Да еще ползет по водной поверхности, как огромная змея. Это холодный туман бредет рекой. В проплывающих над водой полосах и лентах мелькают перетекающие друг в друга фигуры чудовищ и тварей, клубятся путаницы щупалец. Я вижу туманные гривы и головы лошадей, вижу ощетинившиеся колючками хребты. А посреди тумана материализуются более солидные образы марширующих зверолюдей. Уродливых, скрюченных, словно на полотнах Босха. Я вспоминаю древнее племя из кельтских верований, которое старше человеческой расы. Фоморы. Их представляли человекообразными тварями с явно звериными чертами. Чудовища, приходящие из глубин и сражающиеся с людьми за остров, который позже назвали Ирландией. Собственно, это я теперь и вижу.

Протянувшийся над рекой нескончаемый хоровод фоморов, подернутых светящимся туманом.

Я сижу, сжимаю лук и гляжу. Холод стягивает мне кожу.

Знаю, что это лишь галлюцинация, но ничего не могу поделать с тем, что сердце мое лупит, словно ошалевшее, что рука, сжимающая лук, мокра от пота, что сдерживаемый из последних сил гиперадреналин кипит под кожей.

Я смотрю на странные жабьи, рыбьи, змеиные и конские морды, на лоснящиеся хребты, покрытые шишками, колючками или гладкими язвами; гляжу на рыла и морды, полные клыков, и во мне начинает расти идиотская суеверная убежденность. Я ругаюсь мысленно, но это не помогает.

Я уверен, что Двор Безумного Крика пал.

Хоровод тянется серединой реки, и продолжается это около часа.

Потом они уходят, и снова опускается тьма. И быстро делается теплее.

Они ушли.

Я знаю, что они были галлюцинацией. Были лишь туманом. Ведь шли серединой реки, поверхностью вод. А потому – галлюцинация, либо иллюзия.

Мое стойкое «верую лишь в то, что обладает смыслом», однако, не слишком желает действовать в полчетвертого утра среди темной безлунной ночи.

Я верю в то, что я видел.

А видел я бредущую по реке армию призраков.

* * *

Очередное утро без кофе, мыла и зубной пасты. Я нахожу адски кислые, склизкие ягоды и жую их. Терпкий, сводящий скулы сок, полный дубильных веществ, чистит мне зубы. Он не токсичен, но и не вкусен. Не будет у меня кариеса, как не будет и гриппа с чумой, но день, начатый без ментоловой пены на губах и с зубами, скрипящими от осадка, сразу становится каким-то неряшливым.

Я сижу у небольшого утреннего костерка и ем вчерашнюю печеную рыбу.

Цивилизация ужасно обременительна. Суетливая, шумная, она бесцеремонно пробирается в любой закуток. И все же теперь мне постоянно чего-то не хватает. То газет, то сетевого радио, то кофе, то апельсинового сока. Постоянно чего-то хочется.

И непременно найдется то, чего у меня нет.

Здесь есть лишь кипяток с медом, который закончится через пару дней; жесткое жирное мясо, похожее на угря; небо, лес, окруженный горами, хрустальный фьорд. Я хочу почитать книжку, посмотреть голофильм, сходить в элегантное кафе на побережье и выпить капучино, глядя на белые средиземноморские яхты. Хочу чистую рубаху и белые штаны.

Интересно, получу ли это когда-нибудь?

Пока же я постоянно испытываю ужасные неудобства. Ожидание на берегу фьорда тянется невыносимо. Нужно быть терпеливым.

Я начинаю беспокоиться. Не следовало полагаться на зерно. Надо было обихаживать коня простыми человеческими методами. Как любому жителю Побережья. Но нет, я – продукт своей цивилизации и, если могу сократить путь, наверняка это сделаю. Если под рукой окажется какая-никакая технология, использую ее – нужно или нет. Потому что так лучше, вернее и научнее.

Зерно должно бы уже активизироваться. И, может, оно убило несчастное животное или довело его до безумия. Должно подействовать, но это лишь теория, выдуманная каким-то яйцеголовым. Теория, на которую я безрассудно купился, вместо того чтобы пораскинуть мозгами.

Я брожу по лесу, сильно напоминающему Карелию. Скалы, угловатые деревья, изогнутые ветви. Если уж мне нечего делать, стоит поискать еду. Я знаю несколько видов съедобных грибов и чаг, знаю, как распознать съедобные части деревьев и лесные плоды. Надеюсь на какого-нибудь кабана или оленя.

Ничего. Окрестности словно вымерли.

Нахожу лишь горсть орехов и несколько похожих на трюфели грибов.

Около полудня вижу ворона. Тот кружит по небу, как черный крест, высматривая добычу настолько же безрезультатно, как и я. Я же иду за ним следом, пытаясь не потерять из виду, пока он наконец не присаживается на дереве в каких-то двухстах метрах, – он уже мой. Я концентрируюсь и гляжу сквозь коллиматоры цифрала, пытаясь распознать, мой это ворюга или нет. А мигом позже он падает, ударяясь о ветви, и конвульсивно трепещет на земле, прошитый стрелой.

Через несколько минут я вытираю кровь с ножа о мох, уже зная, что это не моя птаха, а если и она, то не проглотила капсулу с зерном. Единственная польза – горсть черных лоснящихся перьев, которые я забираю с собой.

Когда возвращаюсь к лагерю, первое, что вижу, – моего коня. Он стоит на белой гальке пляжа и, воткнувши большую горбоносую башку в шалаш, обнюхивает постель. Ощущает мое присутствие и издает серию громоподобных взвизгов, после чего идет галопом прямо на меня. Я осторожно кладу на землю перья, орехи, грибы и стою, готовый отскочить.