Пенс как раз щелкнул зажигалкой, я прикурила, и тут над моим ухом раздался мужской, бархатный, хорошо поставленный голос:

— Это еще что такое?

Я почувствовала, что я школьница. Моя спина съежилась сама собой, даже не успела себя одернуть.

— А что? — поинтересовался Пенс непринужденно и спокойно. Он, однако, всю жизнь отличался полнейшей невозмутимостью. На него учителя даже и не пытались тратить свое драгоценное время, поскольку прошибить эту Пенсову безмятежность никому не было под силу!

Ну разве что мне!

— Какой класс? — продолжал наступать неизвестный. Я преодолела детский трепет и обернулась. А обернувшись, застыла с открытым ртом.

Он был высоким, с густыми темными волосами и такими длиннющими ресницами, что мне показалось, будто эти ресницы, если он закроет глаза, займут все щеки! Глаза у него были серые, но не блеклые, как бывает у большинства сереньких мужчинок, а какие-то странные, как туманности.

— Мы не из класса, — спокойно сказал Пенс, которого мужская красота совершенно не волновала. Поэтому он находился в твердой памяти и здоровом рассудке, в отличие от меня. Я таращилась на прекрасного Принца, как маленькая дурочка, начитавшаяся романчиков.

— И откуда же тогда?

— Мы из агентства. Детективного. И нам нужен Пряников. Константин…

— Я и есть Пряников, — признался наш собеседник. — Только не могу понять, зачем я понадобился… детективам.

Судя по взгляду, которым он нас окинул, сомнения в его душе по нашему поводу были еще велики.

— Давайте найдем место, где можно будет спокойно поговорить, и тогда мы постараемся вам все объяснить, — наконец-то обрела я способность говорить.

— Ради бога, — передернул он плечом. — Только где? Давайте вон там.

Он показал в сторону небольшого кафе на другой стороне улицы и, не дожидаясь нашего ответа, зашагал в его направлении.

Его походка была обычной для любого высокого человека, может быть, поэтому мне она показалась знакомой? Единственное, что меня успокаивало, — это то, что от него не пахло пресловутым «Кензо».

Романтичный Пряников пользовался дезодорантом «Харлей-Девидсон»!

* * *

— Ну-с? — спросил Пряников, изящным и привычным жестом открывая банку джина с тоником. — Какая же во мне надобность у частных детективов?

Слова о «частных детективах» у него получились окрашенными снисходительно-ироничным оттенком. Я подавила вздох возмущения. Отчего, интересно, считается, что детектив должен выглядеть либо как Майк Хаммер, этакий дядька в усах, шляпе и с сигарой, или сексуальной дивой, или старушонкой?

— У нас к вам несколько вопросов по поводу театра пластической драмы.

— А, эти «дела давно минувших дней»! Надо думать, ваш интерес целиком связан с последним несчастьем Сони?

Я вздрогнула. Он смотрел на меня своими «мерцающими» глазами, и мне казалось, что в самой их глубине спрятано куда большее знание, что нам хотят показать.

«Последнее несчастье Сони»… Он знает об этом?

Не он ли все-таки тот самый человек, который посещает ее квартиру?

— Что вы имеете в виду? — поинтересовалась я, скрывая свои истинные эмоции.

— Потерю возлюбленного, конечно, — передернул он плечом. — А вы хотите сказать, что это не последнее Сонино несчастье?

Его глаза хитро поблескивали.

— Надеюсь, что последнее.

— Если быть честным до конца, то ее несчастье я склонен почитать за счастье, — он затянулся и выпустил струю дыма в воздух, пропитанный табаком. — Такая скотина был этот Гордон, если разобраться… Но вы, я думаю, все это уже знаете?

Опять ироническая усмешка — едва заметная, умело спрятанная за изысканной вежливостью!

— Знаете, я слышала о нем очень разные вещи. Он ведь был очень сложным человеком. Хотя на месте одного человека я никогда бы не смогла его простить, — не моргнув глазом, ляпнула я.

Он посмотрел на меня с некоторой опаской.

— Простите? — переспросил, едва заметно напрягшись. — Я так думаю, что куда больше причин не прощать его было у Ольги. А Соня-то при чем? Соню он искренне и преданно любил и в отношении к ней хранил рыцарственную привязанность. Соня для Гордона была превыше всех земных созданий, маленький идол, на которого этот язычник истово молился! Поэтому я не могу понять, при чем тут Соня! Я говорил не о Соне!

Он злился. Я понимала, что не на меня. На Гордона. Он его все еще ненавидел — даже мертвого!

— Костя, что тогда произошло с театром? Почему внезапно дружная компания, которая, по словам той же Сони, была собранием «умных, талантливых, красивых и благородных» людей, вдруг трещит по швам? Почему ваша почти идеальная дружба вдруг превратилась в ненависть?

— Помилуйте, какая ненависть? Я не стал бы говорить о ненависти! Скажем по-другому, мы перестали друг в друге нуждаться! Поэтому предпочли разойтись. А развал произошел частично по Сониной вине. Ее ссора с Ольгой послужила причиной охлаждения наших отношений.

— Ссора? — переспросила я. — Я не ослышалась?

— Ну да. Понимаете, она сама возвела Ольгу в ранг романтических красавиц. Вышло все достаточно глупо. Когда Ольга появилась у нас, на нее никто не обратил внимания. Несчастный, довольно некрасивый подросток, не более того! Вы слышали когда-нибудь историю Блока и Любы Менделеевой?

— Конечно, — кивнула я. Только сейчас я вдруг поняла, что произошло с Олей.

— Когда Блок, как вам известно, один из красивейших поэтов, в которого влюблялись обалденные по уму, красоте, таланту женщины, вдруг отчаянно влюбился в эту глупенькую дочку ученого, скуластую и некрасивую? Что, помимо Блока, в нее влюблялась еще масса мужчин, вы тоже знаете?

— Да, — кивнула я.

— А дело все было в Офелии, — улыбнулся Пряников. — «Гамлет» вообще трагедия странная. Такое чувство, что, играя ее, переживаешь все сам. Текст так силен и настолько отражает происходящее с тобой, что ты как бы сам становишься своим же героем. Гениальность автора такова, что из довольно заурядной детективной фабулы легенды о принце Гамлете получилась грандиозная сага, исполненная высокой страсти!

Оля, на которую надели платьице Офелии, чудесным образом преобразилась, как и Люба Менделеева. Подобно ей она обрела вдруг какую-то трагическую хрупкость, и все мужчины театра вдруг превратились в Блока… То, что «Офелия» после спектакля могла запулить в тебя целую обойму трехэтажного мата, швырнуть в тебя, пардон, бюстгальтером и послать всех на три буквы, ежели ей не угодили, никого не смущало. Даже в эти моменты Оля была Офелией! А рядом находились Маша и Соня. И сейчас, когда это чертово наваждение ушло, я понимаю, что обе женщины были куда загадочнее, куда прекраснее! Чего стоила Маша в роли Гертруды! Но все затмевала наша «крошка Цахес»! То, что произошло дальше, было естественным результатом. Оля обнаглела, стала требовать к себе исключительного отношения, явилась к Соне, у них случилась ссора. Я слышал только кусочек разговора случайно. Выглядело это так — Соня очень кричала на Олю.