Кикимора открыла глаза, зевнула под шарфом и показала ржаво-шерстяной лапой на мелкий наручный карман Катиного пуховика, пришитый на внутренней стороне локтя. Молодой выросший рядом протянул старшей контролёрше свой билет. Тот взвился вверх и упал под ноги в грязную жижу. Молодой выросший переложил телефон из одной руки в другую, нагнулся и выудил намокшую бумажку. Контролёрша, морща и без того мятый рот, чиркнула ручкой по сухому краешку.

— Следить нужно за своими документами, — это буркнула она, потирая друг об друга пальцы так, будто солила пол.

Старая выросшая показала своё пенсионное удостоверение. Катя протянула их с кикиморой билеты. Контролёрша нарисовала синюю закорючку на каждом.

— На малу́ю могла бы не брать, — сказала она Кате. — Совсем родители охренели, детей одних отпускают, — прибавила контролёрша спиной.

Солнце висело на самом своём высоком для зимы месте. Катя не знала, сколько точно времени оставалось до вечера, но чувствовала, что в запасе его ещё много. Они с Кикиморой скрипели по белому снегу (песочную посыпку тут не использовали). От станции до посёлка нужно было пройти вдоль недлинной опушки. Бабушка жила много лет вместе с папой в квартире на одиннадцатом этаже. Потом к ним подселилась мама, взяла и родила Катю. Через два года бабушка переселилась на дачу, чтобы быть ближе к огороду с яблоками, но всё равно приезжала в лилипутский город почти каждый день, чтобы смотреть на Катю, кормить её яблочным пюре и учить её играть в бадминтон.

Дача занимала половину деревянного дома и начинающегося от кухонного окна участка. Другая половина строения и земли принадлежала соседке Лилии Артёмовне, которая умерла в Катины примерно шесть лет. У Лилии Артёмовны было две громадных комнаты в доме, а у бабушки — три маленьких и кладовка. С самого начала соседка находилась в доме постоянно, а бабушка с папой приезжали иногда дачниками. Маму и Катю тоже стали брать на дачу, когда они появились. Мама огородить не любила, но потом привыкла. Дверь в Катино-родительскую дачу всегда оставалась деревянной, даже когда туда переселилась бабушка, а вход в сени к Лилии Артёмовне выпирал пухленькой кожзаменительной обивкой с понатыканными металлическими кнопками. Бабушка все силы вкладывала в огород, а соседка — в дом. Отчего бабушкин участок всегда казался больше и ярче Лилии-Артёмовского, а дом, наоборот, меньше и серее. Две старые невыросшие ладили и делили один туалет и душ. Потом в доме Лилии Артёмовны завелся её сын, дядя Юра. Про него ничего не было ясно, кроме того, что он откуда-то вернулся и носил тельняшку. Бабушка с тех пор предпочитала отчего-то пользоваться для всего ведром. Соседка же потемнела лицом, согнулась и перестала весело переговариваться с бабушкой через окно, а потом совсем умерла. До смерти бабушки папа с дядей Юрой только здоровались, а после — сидели за уличным деревянным столом на дядь-Юриной половине и пили из прозрачной бутылки почти в каждый родительский приезд.

Родители продолжали и без бабушки ездить на дачу и огородить, папа говорил, что бросать нельзя, так как это традиция, хоть всё можно купить в магазинах или у живых старушек. Катя ненавидела дачу за комаров и отсутствие нормального туалета. Работать её не заставляли: сначала жалела бабушка, а потом выяснилось, что она делает всё слишком неправильно и медленно. Папа однажды стал кричать, что Катя — не как другие дачные невыросшие: не лазает по деревьям и не смеётся радостным смехом с веток. Тогда она решила однажды полезть на дерево и, забираясь, представила себе, как она убегает от полугнилого сорнякового монстра, а он хватает её за левую пятку. Ногой пришлось сильно дёрнуть, чтобы сбросить страшную лапу. Так Катя потеряла равновесие, упала вниз и ударилась головой. Потом её сильно тошнило, в том числе от грязного туалета в больнице, где она провела больше двух недель, зато её почти перестали брать на дачу и оставляли в квартире на одиннадцатом этаже. Папа сказал маме, что Катя упала с дерева нарочно. Катя решила, что, пожалуй, это был бы умный ход, но ей такое никогда не придумать, только Лара могла бы соорудить что-то подобное, но менее больное. Потом папа вслед за мамой стал работать в Гулливерии, и они принялись редко бывать на даче и покупали сырьё для закруток у знакомых или на рынке. Невыросшая не любила ничего из баночной еды, кроме земляничного варенья.

Катя разозлилась на себя за то, что снова тонет в воспоминательном сугробе. Всё из-за того, что они долго однообразно шли вдоль опушки, потому что созданьице с трудом перебирало ногами в неприспособленных для него сапогах.

— Дэ-э-э… — это непонятно с чем согласилась Кикимора.

Катя почувствовала, что созданьице слышит и видит каждую её мысль и воспоминание. От этого стало обидно и неловко. Но это же Кикимора, а не Вероника Евгеньевна или Сомов. Солнце резануло Катю по глазам. Впереди наконец показался угол опушки, за которым прятался дачный посёлок. В животе громко урчнуло, не было ясно у кого — у невыросшей или созданьица. Кикимора огляделась, задвигала освобожденным от шарфа носом и вдруг кинулась в заваленные снегом деревья. Катя испугалась, что созданьице убежало навсегда и что ей придётся идти одной к дяде Юре. Но через минуты три белые еловые гроздья качнулись и Кикимора появилась из леса. Вид у неё был самый радостный, она подняла левую когтистую лапу, демонстрируя в той что-то серое и дёргающееся. Ржавая варежка была заткнута на брюхе под складку маминого шарфа. Катя сощурилась и разглядела.

— Ой, мышонок! — хотя это и была выросшая мышь, которую созданьице держало за серый хвост.

— Хэ! — подтвердила Кикимора, разинула острозубый рот и откусила извивающегося грызуна наполовину.

Катя не мигая глядела на двигающуюся челюсть созданьица. Вторая половина грызуна лопнувшей красной ягодой качалась на хвосте в бугристых пальцах и всё ещё подёргивалась. Кикимора протянула Кате мышиные остатки, и невыросшая отказалась, быстро замотав головой. Созданьице отправило себе в рот вторую половину прямо с хвостом. Катя осознала, что тоже ужасно голодна и что не ела ничего сегодня, кроме двух сырных кусочков. Она нащупала в кармане пуховика батончик, один и ещё один, освободила сразу две конфеты от фантиков и запустила себе в рот. Они отправились дальше, Катя дожёвывая конфеты, а созданьице — мышь.

Зимой дача — то есть дом и прилегающее к нему пространство — выглядела не как летом — гораздо больше и печальней из-за голых брошенных деревьев. Вместо четырёх бабушкиных яблонь посередине участка и вовсе торчали свежие обрубки. Кате сделалось грустно. Дядя Юра не открывал, хотя Катя долго жала на писклявый звонок и дубасила по дверной обивке. Кикимора показала ржаво-шерстяной лапой в сторону косого серого домика, из трубы которого выползал пар. Это была баня, которую сделал ещё муж Лилии Артёмовны. Кикимора закрыла морду шарфом. Они обошли строение и застыли снеговиками. У бани, прямо в сугробе, лежал на спине голый жилистый выросший и накидывал ладонями на себя снег. Это был дядя Юра, и от его тела шёл пар. Катя постаралась сщурить глаза так, чтобы ресницы почти закрывали зрение. Нужно было не думать о том, что дачный сосед выглядел ещё страшнее и непонятней, чем Курин. Кикимора то ли от понимания Катиного ужаса, то ли от своего пищеварения рыгнула съеденной мышью. Дядя Юра поднял голову, увидел их и плохо выругался.