– Чего скулишь? – пробасил другой. – Я тебя полдня на своих плечах нёс, и то ведь не жалуюсь…

– Пить!.. Я хочу пить! Ты, Памеджаи, поделился бы с другом глоточком воды! А если не дашь, я ослабею, упаду и тебе придётся нести меня на себе до самой Красной Горы.

Поворочав пересохшим от жажды языком и собрав комочек слюны, Ренси с трудом проглотил его. Слюна была липкая, тягучая; она нисколько не промочила горла, и пить захотелось ещё больше. Да, подумал Ренси, слушая жалобы у себя за спиной, за глоток воды он бы сейчас многое отдал.

– Ты в пять раз меньше меня ростом, а воды за день выпиваешь больше вола, – проворчал тот же грубый голос. – Ничего у меня не осталось, ни капли – вот, смотри!

– Ох, сдохну я от жажды в этих богами забытых песках, иссушат ветры пустыни моё тело и превратят его в мумию не хуже твоего бальзамировщика… Если только гнусные шакалы прежде не растащат мои бренные останки…

Как ни сумрачно было на душе у Ренси, всё же он не выдержал, чтобы не улыбнуться. Казалось, что жалующийся нисколько не шутит, тогда как всё, что и каким голосом он говорил, звучало почему-то смешно.

– Послушай, приятель. – Неожиданно у ног Ренси на песок упала огромная тень. – Не найдётся ли у тебя глотка воды для моего умирающего друга?

Ренси поднял глаза: перед ним стоял великан, подобного которому ему ещё не приходилось видеть. Могучие, как стволы ливанского кедра, бёдра, грудь, напоминавшая два составленных вместе щита, бугристые мускулы рук, обтянутые чёрной, как уголь, кожей.

Вместо ответа Ренси отвязал от схенти небольшой кожаный мех, открыл его и, перевернув горлышком вниз, потряс над песком. Из него не пролилось ни капли.

– Так никто из нас не дойдёт до этой проклятой каменоломни живым, – пробормотал кушит с вырванными ноздрями и серьгой в единственном ухе: другое было отрезано.

– Согласен, – отозвался Ренси, решительно поднимаясь на ноги. – Нужно самим позаботиться о себе.

В сопровождении кушита Ренси приблизился к шатру, куда, как он видел до этого, вошёл писец Ибена.

Оказалось, главный писец отдыхал в компании двух начальников: экспедиции и каменоломни. Первый был старый аскет, с коричневой бритой головой, кошачьими желтоватыми глазами и птичьей грудью; второй – невысокий, пухлый человек средних лет, с маленькой головой на вислых плечах, прикрытых назатыльным платом.

В тот момент, когда Ренси вошёл в шатёр, начальник каменоломни тщательно обсасывал куриную ножку, бритый старик с задумчивым видом жевал редиску, а писец с наслаждением потягивал из кубка пиво.

– Кто тебе позволил войти сюда? – прорычал толстяк, бросая на стол обглоданную косточку. И, повернувшись к аскету: – Я же говорил тебе, досточтимый Джутинехет, нужно поставить стражу у шатра, а ты убеждал меня, что закованные в кандалы преступники нам не угроза.

– Стражники тоже должны отдыхать, отменный Хети, – спокойно отозвался старик. – А этот юноша ослаблен, безоружен, в кандалах. К тому же, он, я уверен, явился к нам с мирными намерениями. Не так ли, юноша?

– У многих осуждённых закончилась вода, – заговорил Ренси. – Люди должны пить, если вы не хотите, чтобы они начали умирать как мухи…

– Пить? – фыркнул пухлый Хети. – Каждому из вас выдано одинаковое количество пайка и воды. Отчего же одним его хватило, а другим – нет? Не оттого ли, что некоторые не привыкли умерять себя в пище и питье?

На миг в шатре повисла угрожающая тишина. Как будто все чего-то ждали. Кошачий желтоватый глаз начальника экспедиции, словно поддразнивая, уставился на Ренси.

И тот не выдержал. Вся злость, вся усталость, вся ненависть, копившиеся в нём на протяжении всего пережитого, прорвались наконец и хлынули наружу.

– Ты-то точно ни в чём себя не умеряешь, – процедил он сквозь зубы и сжал кулаки, намереваясь броситься к Хети. – Пока люди там доживают свои последние часы, вы тут пируете точно в своих дворцах…

Больше Ренси ничего не успел сказать, потому что при последних словах хлёсткий удар плетью обжёг его спину. Ворвавшиеся в шатёр стражники сбили юношу с ног; в их руках появились дубинки. Словно набирая инерцию, они взмахнули ими несколько раз в воздухе; затем один из них, с квадратной и тяжёлой челюстью, прицелился взглядом и занёс руку далеко за спину.

Душераздирающий крик Ренси был ответом на первый удар…

Ренси не знал, сколько времени он пролежал на песке, ничего, кроме боли в избитом теле, не ощущая. Жар, исходящий от раскалённого песка, заставил его собраться с силами; он начал подниматься на ноги. Острый и мгновенный, как удар молнии, укол боли прошёл по телу так, что потемнело в глазах.

– Напрасно ты на рожон полез, – услышал Ренси рядом с собой незнакомый голос: резкие звуки в речи выдавали чужеземца, который, в целом, хорошо владел языком египтян.

Ренси повернул голову и увидел мужчину, который протягивал ему свой кожаный мех с водой. На первый взгляд, мужчина казался слабым, может быть, даже больным; странно выделялись чёрные широкие брови, сросшиеся у переносицы, на бледном матовом лице; смолистого цвета волосы падали мягкими кольцами на тонкую шею, и на висках виднелись голубоватые жилки. Но глаза его, огромные, с бездонными зрачками, сверкали умом и решимостью.

– Пей! – тихим, но повелительным голосом сказал чужеземец и приложил мех с водой к сухим потрескавшимся губам Ренси.

Тот выпил медленными глотками всё, до последней капли, и вздохнул с облегчением.

– Меня зовут Ренси. А тебя?

– Жрец.

– Это не имя.

– Я только жрец и ничего более: здесь, на чужбине, меня лишили всех моих званий, почестей и даже имени.

– Откуда ты?

– Из Ассирии. И я здесь не только чужой. Я здесь – враг.

Ренси ничего не ответил, но в душе согласился со словами жреца. И ещё, подумалось ему, этому человеку приходится тяжелее остальных каторжан: ведь война с Ассирией не закончилась, её угольки тлели, готовые в любой момент вспыхнуть новым пожарищем. Среди своих этот жрец был в особом почёте, но что он должен был испытывать здесь, в Та Кемет, где именем его народа каждая египетская мать пугала своих детей?

– Давно ты в плену?

– Шесть лет: с тех пор, как мой царь, владыка Асархаддон16, потерпел поражение от Тарки17 и был вынужден уйти из Египта.

– Ты хорошо понимаешь нашу речь.