Десятками лет советская идеологическая машина будет пытаться выдать эту листовку, уж очень подрывающую имидж советского воина-освободителя, за пропагандистскую утку Геббельса. Но как бы теперь ни напрягались мемуаристы-лампасники, из песни слова не выкинешь, документы говорят иначе, а извращать историю даже в угоду патриотизму — это безнравственно.

На стол армейскому руководству ложились стопки докладных записок, где офицеры жаловались на то, что командиры подразделений и рядовые солдаты предаются пьянству и грабежам, армейские транспортные средства, предназначенные для перевозки личного состава и военных грузов, используются для сбора трофеев. Повсюду грубо пренебрегают боевой готовностью.

Как могли, с этим боролись. Но если костяк армий Третьего Белорусского фронта, окружавших Кенигсберг, составляли элитные гвардейские части, следующие в своем поведении букве устава, то было много полков, собранных из штрафников и уголовников. В частях имелись даже молдаване, еще совсем недавно воевавшие в составе вражеской румынской армии.

— Денис, ты на каком корабле служишь? — спросил Владимир Иванович, оторвавшись от размышлений.

Не зная, что сказать, Денис ничего не ответил, но Беляев расценил его молчание по-своему.

— И то верно. В наше время молчишь — дольше живешь. А я вот давно хотел поспрашивать нашего немца, откуда он здесь такой взялся. — Владимир Иванович ударил кулаком по разделяющей их решетке и выкрикнул по-немецки: — Эй, фриц, а ты с какого корабля к нам пожаловал?

— Я не Фриц, — заворочался в углу немец. — Меня зовут Ульрих.

— Да какая разница! Для нас вы все фрицы! Так с какого ты корабля? Чего уж тут отмалчиваться, войну вы проиграли. Так что корабля своего ты уже не увидишь.

Поворочавшись и недовольно посопев, Ульрих нехотя ответил:

— Я с подводной лодки.

— С лодки? Ясно, тридцать вторая учебная флотилия! — решил блеснуть знаниями Беляев. — Как же тебя из Пиллау в город занесло? А, понял, сто двадцать первый морской батальон из курсантов-подводников.

— Я не из учебной! — обиженно возразил Ульрих, недовольный тем, что его приняли за желторотого курсанта. — Я из боевой двадцать второй.

— Двадцать вторая? — Владимир Иванович удивленно приподнялся на локтях. — Так это же Вильгельмсхафен! Что же ты тут-то делаешь?

Ульрих спохватился и умолк, а у Беляева, напротив, взыграло профессиональное любопытство.

— Да ладно, фриц или как там тебя. Ульрих? Вы со своим Гитлером такую бодягу заварили, что еще не один год всей страной расхлебывать будете. Неужели совесть не мучает? Нечего теперь в тайны играть. Все уже и так ясно. Наши войска под Берлином. Скоро война закончится. Гитлера вашего к стенке поставим. Да и остальным вашим главарям не поздоровится. Ты, Ульрих, можешь уже думать о том, что будешь дальше делать, чем в мирное время займешься. Для тебя война уже закончилась. А вот мне еще воевать. Так что давай не зли меня, рассказывай, зачем твоя лодка пришла в Кенигсберг. — Выждав минуту и видя, что немец и дальше собирается молчать, Беляев добавил: — Из тебя особисты все вытрясут. А будешь молчать, так вместо лагеря военнопленных и перспективы когда-нибудь вернуться домой схлопочешь пулю! Я видел донесения о том, что ваши командиры подлодок отказываются торпедировать корабли, потому что уже знают, что войне конец и скоро придется за все отвечать. Так что не будь и ты дураком. Мне отсюда не видны твои шевроны, но по кителю вижу, что ты офицер. В каком звании?

— Лейтенант.

— Не густо, но уже не скажешь, что не знал, зачем вы приходили в Кенигсберг. Кем на лодке был?

— Старшим помощником.

— Ну вот, второй человек после командира! Так зачем приходили? Да ладно тебе, говори уж! Поздно изображать несокрушимого героя. Не вреди сам себе. Да и не на допросе ты, а, можно сказать, почти что среди товарищей по несчастью. Хотя меня с собой не ровняй. Я сегодня здесь, а завтра уже там, где допрашивают таких, как ты. Может, помочь смогу. Заберу к себе. Это, конечно, в том случае, если ты знаешь что-нибудь интересное. Так как? Есть что рассказать в обмен на жизнь?

Ульрих тяжело вздохнул, наконец решился и проговорил:

— Мы привезли одного человека, но он погиб при бомбежке.

— Важный, наверное, был человек, раз из-за него лодкой рисковали. Кто-то из ваших партийных функционеров?

— Нет, — неохотно выдавил Ульрих, но увидел, что от него ждут продолжения, и добавил: — Доктор каких-то наук.

— Доктор? Может, и имя знаешь?

— Он погиб. Нас бомбами накрыло. Меня оглушило, а он, наверное, погиб вместе с помощником.

— Наверное? Или ты уверен?

— Уверен!

— Темнишь, немчура, а напрасно. Твоя жизнь сейчас и яичной скорлупы не стоит. А хочешь жить, изволь, заплати. Этот доктор, может, для тебя как раз и есть та спасительная соломинка. Если после выяснится, что твоя лодка торпедировала какой-нибудь советский корабль, то ты будешь за командира перед нами отвечать. Тогда я тебе не позавидую! Тебе уж лучше быть посговорчивее и не изображать здесь мученика, пострадавшего за правое дело. Говорю же, что смогу помочь! Так как звали доктора?!

— Штраубе.

— Штраубе? — Беляев почувствовал, как в груди взволнованно дернулось сердце. — Виктор Штраубе погиб?

— Вы его знаете? — Немец удивился не меньше Беляева.

— Где он погиб? В какой части города?

— Я не знаю. Где-то на окраине. Прилетели ваши самолеты и сбросили бомбы прямо нам на голову.

«Это уже кое-что, — подумал Беляев. — Немец здесь всего сутки. Я точно знаю, что вчера наша авиация работала только по кораблям в порту и пятому форту крепости, расположенному на севере города».

— Завтра покажешь, где это место. Документы у доктора были?

— Был саквояж. Ассистент носил его с собой. Да только не осталось ничего. Я же говорю, что мы попали под бомбы. Вы действительно можете мне помочь?

— А вот мы и посмотрим, осталось или не осталось. Помочь, говоришь? Имя ты интересное назвал. Но этого мало. Хочется еще послушать. Наверное, я поговорю с начальством, попрошу, чтобы тебя к нам перевели.

— Владимир Иванович, вы институт иностранных языков заканчивали? — спросил Денис, прислушивавшийся к их разговору. — Вы что, с ним по-немецки говорите?

— По-немецки, морячок, по-немецки. Только этому языку меня не в институте учили, а сами немцы четыре года старались.

— Что он говорит?

— Очень интересные вещи рассказывает. Боюсь, что теперь нам придется расстаться гораздо раньше, чем я думал. — Беляев встал, подошел к двери и потряс за ручку: — Эй, Пазюра! Я знаю, ты меня слышишь! Подойди сюда! — Владимир Иванович прислушался к тишине, царившей за дверью, и застучал в нее кулаком. — Пазюра-а-а! Твою мать! Боров жирный, быстро ко мне!