– И куда это ты, жена? – удивился Лешка.

– К матери схожу, – Маруся ему.

– Пусть сама придет. Заодно и на внучка глянет.

– Нет, Леша. Сама пойду.

– Так и я с тобой.

– Нет, – повторяет. – Сама хочу.

– И… почему? – не сдержал обиды.

– Разговор у меня к маме. Хочу расспросить… Сон мне приснился.

– Когда?

– Давно, еще до Юрочкиного рождения.

– И что?

– Долгий разговор. Потом расскажу.

– А намысто проклятое зачем надела?

Маруся как услышала – аж вздрогнула.

– Проклятое? Это ж почему оно проклятое? Вот послушала тебя, почти год не носила… И что? Счастье через край полилось? Чуть не усохла! Холодная стала и прозрачная, как тот хрусталь, чтоб он раскололся! – заговорила тихо, грозно.

– И в чем я перед тобой виноват?

– Да во всем! Просила ж тебя, чтобы девочка была… И венчаться… А ты со своей партией носишься, как дурень с писаной торбой, чтоб ей пусто было! Ну, ничего, ничего… Юрочка мне еще до своего рождения дорожку указал. Вот и пойду по ней.

– Какую дорожку? Маруся, ты о чем?

Усмехнулась, как полоумная, малыша к груди прижала, целует.

– Сон был…

Маруся пошла к центру Ракитного степью. Лешка смотрел ей вслед – ишь, как спину выгнула, подбородок вверх, грудь вперед. Плохие и хорошие мысли рвали душу пополам: вот посмотреть с одной стороны – разве есть лучше, чем Маруся, а с другой – нет покоя с ней рядом, совсем нет, напряжение необъяснимое и ощутимое почти физически – постоянно.

– Да что это я? – отмахнулся. – Все нормально.

Маруся словно услыхала. Остановилась возле крайнего на новой улице дома, мужу махнула, крикнула так, что все соседи на своих дворах шеи вывернули.

– Слышишь? Если вечером не приду, значит, у матери осталась.

– А я? – разозлился Лешка.

– Кресла охраняй, – рассмеялась и пошла в степь.

Для виду, чтобы соседи не начали ему кости перемывать, Лешка демонстративно-весело кивнул жене в ответ и пошел в новый дом. На новую мебель глянул, полез в холодильник – пол-литра на стол выставил, сала отрезал, сам себе налил. Пил молча. До позднего вечера. Одну бутылку прикончил, за вторую взялся. Когда в открытое окно заглянула луна, едва смог встать на ноги, включил свет, потому что только теперь и заметил, что сидит в темноте, оглянулся – один. Еще налил.

– За твое, Маруся, здоровье!

Упал и заснул около новой венгерской стенки.

В тот вечер Маруся долго не могла сыночка угомонить – все плакало дитя. Маруся качала его на руках, ходила по комнате и знай смотрела в открытое окно, словно далекие воспоминания возвращали ей силы и желание снова и снова укачивать сына без усталости и нареканий. Когда наконец Юрчик заснул, Маруся подсела к матери, которая штопала старые чулки, обняла.

– Мама, расскажи, откуда у тебя намысто коралловое?

– От бабы Параски, – не удивилась вопросу Орыся.

– Слыхала, что была такая. Только ты о ней ничего не рассказывала.

– Да все как-то времени не хватало, – пожала плечами, словно извиняясь, Орыся.

– Теперь расскажи, – попросила Маруся. – А у нее откуда кораллы?

– Говорила, от матери. Когда та умирала, отдала их бабе Параске. А моя мама, как в город ехала в двадцать третьем, так намысто не взяла – боялась, что украдут. Баба потом все горевала – мол, взяла бы дочка намысто, может, живой бы осталась.

– А что с мамой твоей случилось? Ты ж говорила, от дизентерии умерла, когда тебе пятнадцать было?

– Арестовали их перед самой войной – и маму, и папу… Расстреляли как врагов народа. Добрые люди меня спрятали, потом в Ракитное к бабе Параске переправили. Такая вот горькая история.

– Страшно… Страшно как, – прошептала Маруся. – Почему ж это я дожила почти до тридцати лет и никогда про своих бабушек не спрашивала?

Орыся печально усмехнулась, чулки и иголку с ниткой отложила.

– Надеюсь, хоть тебе кораллы помогли. Баба Параска очень на них надеялась. Перед войной уже совсем слаба стала, рукой меня к себе поманит, усадит на кровать и начнет: «Ты ж смотри, Орыська! Кораллы береги, как счастье берегут, не отдавай никому. Дочка вырастет – только ей передай». Померла, а тут война. Я к партизанам сбежала, а там отец твой, Айдар. Не знаю, поверишь ли, но пока намысто не надела, словно и не замечал меня, а как на шею повесила… Ох и любовь была! На всю жизнь любовь.

– А баба Параска… У нее была любовь? Или нет? Говоришь, в одиночестве прозябала…

– Была любовь… Убили ее мужа еще в Гражданскую. Говорила, вот берегу намысто и передаю от матери к дочке, потому что если нитка не порвется, то я своего милого и на небе встречу, а если порвется – пропала я навеки.

– Так и сказала? – едва слышно прошептала Маруся и вспомнила, как старая баба в ее сне все искала своего любимого.

– Так и сказала… А я однажды, уже после войны, в доме хлопотала, намыстом за крюк на стене зацепилась… Нитка – тресь! – закачала головой горестно. – Ох и ревела я тогда! Как корова. Думала, баба Параска меня с небес проклянет. Вдвоем с Айдаром бусинки искали. Почти все нашли, а одну…

– Я помню! – вскочила Маруся. – Курица! Пеструшка! – Матери в очи глянула. – Мама! И зачем ты мне намысто отдала? Я ж маленькой была.

– А я себе, дочка, так рассудила: отец твой умер от ран, нитку я порвала, бабе Параске встречу с мужем на небе испортила… Ну, думаю, пусть уже Марусе будет, а я как-нибудь и так…

Маруся обвела взглядом комнатку, и она вдруг стала необъятной, как белый свет. Зачарованно улыбнулась:

– Мама… Ты веришь, что намысто счастье дарит? Это же страшно! Так страшно, мама! А если беда… Если потеряется или украдут злые люди, или еще какое горе? Это ж страшно, мама!

– А тебя, Маруся, намысто горем не ударит…

– Почему?

– Закончилась на тебе его сила.

– Отчего же?! – испугалась еще больше.

– А баба Параска говорила – «от матери к дочке», и до тебя все женщины в нашем роду девочек рожали. А ты… – улыбнулась, к дивану наклонилась, где малыш носиком сопел. – Внучок… Мальчик наш родненький. Юрчик, красота моя ненаглядная.

– Значит, для моей судьбы все равно – есть намысто или нет?

– Пусть бы так было… Потому что кораллы эти – прихоть большая. Ничего, кроме любви, к сердцу не допустят. – На дочку подозрительно глянула. – А чего это ты завела беседу про кораллы? Домой не идешь? И муж тебя не забирает?

– С тобой побыть захотелось. А он – там, в новом доме.

– Или поссорились?