– Так и благодари меня, дура ты! Зачем же ты меня грязью поливаешь, если я тебе такое счастье дала?

– Ты? – Татьянка ртом воздух хватает, а нет воздуха. Нет.

– А кто ж? Старостенко? – рассмеялась. – Иди уже, а то еще родишь рыжего посреди дороги.

И пошла сама.

– Румынка гонористая! – крикнула ей вслед Татьянка. Да так крикнула – все силы в тот крик вложила. Чуть не упала, испугалась: еще не хватало, чтоб ребеночек раньше времени выскочил из-за этой Маруськи придурковатой.

После того разговора с Марусей Татьянка так-сяк отсидела до семи в библиотеке – и быстрей домой. На диван уселась и так просидела до тех пор, пока Степка из бригады не вернулся.

– А что это ты? – удивился, увидев торжественную, как на партсобрании, жену.

– Присядь, Степочка, – прошептала Татьянка притворно слабо. – Присядь… Потому что нет у меня сил к тебе встать.

Степка насупился, на жену с тревогой глянул.

– Худо? Давай за доктором сбегаю.

– Не нужно, – еще тише ответила Татьянка.

– А что нужно?

– Нет, – упрямится, – сначала сядь со мной рядышком.

Сел. Даже грубой ладонью по Татьянкиной руке тонкой провел.

– Ты как? Что с тобой? Дитя толкается?

– Нет! – заплакала. – Сердце разрывается!

– Отчего это? – совсем запутался.

– Маруську Лешкину сегодня встретила… – умолкла, на мужа – глядь. Сидит, хмурится.

– Тоже мне диво! Это если бы ты в Ракитном слона встретила или обезьяну какую, – говорит.

– Лучше бы слона! Потому что эта Маруська нас с тобой так обидела, что жить не хочется! Вот ждала тебя, ждала и думаю себе – лучше удавиться, чем такое…

– Да какое? – Степка голову опустил, совсем посерел.

Татьянка ему в глаза заглядывает.

– Сказала, что приказала тебе на мне жениться! Да нет! Не то… Как-то так сказала, словно от себя оторвала и мне отдала.

Встал тяжело. Рукой махнул.

– Пустое… Я думал, что-то серьезное, а ты мне бабскими сплетнями голову морочишь.

– Пустое? – повеселела. – Так и я себе думаю: Маруська скорее бы в старых девках осталась, чем на моего Степу глянула, потому что так уже гордится своей красотой, что и подойти страшно.

Скривился, словно зуб заныл.

– А кушать есть?

Подскочила, к мужу идет.

– Скажи, что любишь! Скажи, потому что я того слова что-то никак не услышу.

– А кушать…

– Ну скажи… Любишь?

Жене в глаза глянул, очки поправил.

– Я тебе больше скажу, Татьяна. Одна ты у меня. Слышишь? Одна на всем белом свете.

И – словно вмиг тихо стало. Словно тому свету белому было очень важно услышать, что нет у немца никого… Ну совсем никого, разве что – жена горбоносая.

Татьянка улыбнулась. «Это ж счастье какое!» – подумала. Он горько усмехнулся ей в ответ. «Это ж горе какое!» – подумал и, чтоб слезами не умыться, повторил:

– А кушать…

Засуетилась, еще и щебечет.

– Сейчас, сейчас… И борща наварила, и картошки нажарила. И колбаску мама передала. И вот… – остановилась, глаза хитрые, словно тайну великую открыла. – …Штаны твои складывала, а в кармане две конфеты шоколадные.

Замер, покраснел.

– Давай сюда!

Татьянка даже присела.

– И зачем?

За руку схватил, сжал, аж посинела.

– Говорю, отдай!

Расплакалась, руку вырвала, из кармана конфеты достала и швырнула на пол.

– Подавись!

Немец наклонился, конфеты поднял, в карман осторожно положил, пот со лба вытер.

– Вот… – Все деньги из кармана вынул, Татьянке кинул. – Купи себе тех конфет хоть на все… А эти… – замолк, покраснел. – Когда-то фашист один… маме конфету дал… Меня спас, сам погиб… Теперь вот… Дорогие они для меня. Дороже нету…

Татьянка тоже покраснела от раздражения: несет муж черт знает что!

– Разве «Кара-кум» – немецкая конфета? Да ту конфету, которую немец дал, верно, ты уже съел давно!

– Не съел.

– А где?

– Нигде! – рассердился. – Давай уже ужинать, потому что из-за твоей болтовни мне все кишки скрутило.

Маруся забыла странный сон, словно и не было его никогда. Вяло возилась в новом доме, но Лешка не обижался – пусть ребенка бережет, а дом он сам обустроит. Каждый день приходила Орыся и все что-то несла и несла из старой хаты в новый дом, мол, вот так ты, дочка, хорошо собиралась, когда переезжала – и миску забыла, и старые комнатные тапки не взяла, и рушники новые на полке остались.

– А это вот под диваном коробку из-под обуви нашла, – сказала однажды. – Открыла, а там конфет полно, словно кто-то их там годами складывал. – Усмехнулась. – Ох и балует тебя муж.

– Выброси те конфеты, мама, – ответила Маруся. – Старые… Теперь совсем несъедобными стали.

– А среди конфет намысто коралловое, – продолжает Орыся. Из кармана вынула, на стол положила. – Ты, верно, искала…

Маруся к столу около мамы присела, намысто тяжелое ладонью погладила.

– Ох и соскучилась я по нему! Почти год не ношу, а каждый день рукой по груди – все ищу свои кораллы.

– Вот и носи.

– Не буду.

– Ох уж эти мне причуды! – Орыся руку к намысту протянула, убрать хотела, говорит: – Хорошо, назад положу.

Маруся намысто выхватила, к груди прижала.

– Да нет… Пусть у меня будет.

Вот тут бы и припомнить Марусе странный сон, так нет, повела маму в маленькую комнату, где уже и колясочка стоит, и кроватка детская, и пеленок с два десятка.

– И отчего же все розовое? – спросила Орыся.

– Так дочка будет, – уверенно ответила Маруся.

– Кто знает? Купила бы желтые пеленки или беленькие… И девочке подошли бы, и мальчику, – сказала рассудительная Орыся.

– Анжеликой назову, – прижалась к маме Маруся. – Женщина такая была… Самая красивая. Все мужчины по ней с ума сходили, а она хромого и саблей порубанного любила.

– Прости Господи! – испугалась Орыся. – Это ты своему дитятку такого мужа желаешь?

В конце марта в районном родильном доме Маруся родила ладного, крепенького мальчика и, только он выпорхнул прямо в руки акушерке и та радостно объявила: «Мальчик!», попыталась подняться с кресла, упала, но прошептала:

– Не путайте… Девочка…

– Парень! – Акушерка поднесла дрожащий живой комочек к Марусе. – Богатырь! А красавец…