Я думаю: какой ужас! Смотрю на Эллочку, вижу, она тоже думает: какой ужас! — и плачет.

Анночка говорит спотыкающимся голосом: «Но это же сюрприз… сюрприз!» И тоже начинает плакать. Мамочка вдруг улыбается, а на глазах слёзы и говорит: «Девочки! Милые мои девочки!»

Мы пьём чай с кусочками сахара и кусочками хлеба! Мамочка с Бабушкой рассказывают нам про цветы — и про те, которые висят у нас, и про настоящие. Я всё слушаю-слушаю, а потом вдруг немножко думаю. Когда они заплакали, я очень удивилась. И до сих пор я удивляюсь, потому что Бабушка сказала, что они заплакали от радости, а Элка очень тогда нахмурилась. И я думаю, что они заплакали не от радости, а от чего-то другого. Но от чего, я не знаю.

А праздник-сюрприз получился очень хороший!

Сегодня мы празднуем Мамочкин день рождения. По-настоящему он у неё 17 июня, но тогда она работала — сейчас все работают «для фронта» и выходных очень мало. А сегодня у неё выходной — мы сидим за столом и сейчас будем ей дарить подарки. Анночка сидит рядом с Мамочкой — она сегодня Привиляга. Когда мы только приехали в «эвакуацию» и нам сделали этот стол, мы все хотели сидеть с Мамочкой в её выходной. А Мамочка нам сказала: «Девочки, вас трое, а место около меня одно! Давайте сделаем так: каждый выходной около меня сидит кто-то один, в следующий выходной — второй, в следующий — третий, потом опять первый. А Эллочка как старшая будет следить, чтобы всё было правильно!»

И Эллочка всегда следила и сразу назвала того, кто сегодня сидит с Мамочкой, Привилягой.

А сейчас мы дарим Мамочке свои подарки — конечно, это рисунки, у нас с Анночкой плохие, а у Эллочки хороший. Я в этот раз, кроме того, что рисую всегда, придумала нарисовать корову. Нарисовала, показала Эллочке, сказала: «Это корова». Эллочка посмотрела, подумала и говорит: «Четыре ноги, хвост, рога… корова!» Но я поняла, что она ей не понравилась, да и мне она очень не нравится, потому что она больше похожа на собаку с рогами — противная получилась!

Я дарю Мамочке свой рисунок и объясняю: — А вот это, Мамочка, корова!

Мамочка гладит меня по голове, смеётся и говорит: — Нинуша, я сразу поняла, что это корова! Сразу!

Я очень радуюсь, потому что я боялась, что она её совсем не узнает.

Мамочка всех поблагодарила за подарки, и вдруг Эллочка просит:

— Мамочка, разреши на минутку выйти из-за стола!

— Конечно, — кивает Мамочка.

Эллочка выходит из-за стола, быстро подходит к своему топчану, что-то вынимает из-под подушки, идёт к столу — а руки у неё за спиной.

Она не садится, а становится около стола, прямо напротив Мамочки, у неё лицо не такое, как всегда, а такое, как будто она сейчас будет делать что-то очень необыкновенное! Все молчат и смотрят на неё. Она вынимает из-за спины правую руку — в руке небольшая бумажка — и читает по этой бумажке громко и понятно:

К Серой Мышке в день рожденья

Дочка старшая пришла,

Принесла ей поздравленье

И подарок от Ежа!

Потом она вынимает из-за спины левую руку и протягивает Мамочке небольшой сверток — и он красивой ленточкой завязан.

Мамочка берёт сверток и тихо говорит: «Жоржик… Жоржик!» Она быстро развязывает ленточку, взмахивает рукой — и в воздухе над столом как будто летит жёлтое, блестящее, очень красивое. Мамочка берёт двумя руками это жёлтое за два конца, показывает нам и говорит: «Это косынка!» Бабушка прижимает руки к щекам и шепчет: «Креп-де-ши-но-вая!» Анночка начинает хлопать в ладошки, я тоже хлопаю, а Мамочка берёт у Эллочки бумажку со стихами, смотрит на неё, потом прижимает косынку и бумажку к лицу, и её совсем не видно. Косынка очень красивая — жёлтая, блестящая, на ней нарисованы чёрные, жёлтые и красные то ли полоски, то ли небольшие кубики.

— Эллочка, — шепчу я, — откуда всё это?!

Она делает тонкие глаза и сердито шепчет:

— Ты что, маленькая, ничего не понимаешь? Папа весной ведь приезжал на два дня — вот он мне всё это оставил, сказал, чтобы я никому не показывала и подарила бы Маме в день рождения — это его сюрприз!

Мамочка отнимает косынку и бумажку от лица, у неё блестят глаза, и она говорит: «Какой необыкновенный подарок!» Она даёт каждому из нас подержать и разглядеть косынку.

Косынка у меня в руках, я даже не могу её как следует разглядеть, потому что я очень рада, что Мамочка так рада!

И ещё я думаю про Папу: как он всё это здорово придумал! А Эллочка всё это здорово сделала!

И я не знала, что Папа может писать такие замечательные стихи!

Бабушка говорит, что плохой погоды не бывает. Я тоже так думаю. А летом вообще вся погода замечательная! Сейчас возьму Анку, и мы пойдём гулять — через сквер, где сидят забинтованные военные, к «Мадриду». Мне хочется «Мадрид» посмотреть со всех сторон, а то как-то никогда не получается его как следует рассмотреть. Сейчас это «госпиталь» — там лечатся раненые и забинтованные военные. А раньше, до войны, это была «гостиница» — там жили люди, которым жить негде.

Я беру Анку, и мы идём гулять. Подходим к скверу — а там на всех скамейках сидят забинтованные военные, они курят, смеются и щурятся на солнце. Мы идём по дорожке мимо скамеек, и все на нас смотрят. Вдруг один забинтованный военный берёт Анночку за руку, останавливает нас и спрашивает:

— Тебя как звать, доча?

Анночка улыбается, немножко боится, но тихо говорит: — Анночка.

Он сажает её на руки — я сама не знаю, нравится мне это или нет, но у него доброе лицо. Он гладит Анночку по голове и говорит:

— Как моя малáя, чистый ангел!

Все забинтованные военные начинают что-то говорить, спрашивают у меня, спрашивают, я рассказываю — про Маму, Папу, Бабушку, Эллочку. А он всё держит Анночку на руках, гладит по голове и повторяет:

— Как моя малáя!

Вдруг к нам подходит военный, он садится на скамейку рядом с забинтованным военным, у которого Анночка сидит на руках. Я смотрю на него, и у меня начинает сильно стучать сердце. Он — раненый, у него нет одной руки, и пустой рукав засунут за ремень! Он мне улыбается, я тоже ему улыбаюсь, стараюсь не смотреть на пустой рукав, но от этого у меня ещё сильнее стучит сердце, и я боюсь, что он это заметит. Я беру Анночку за руку и говорю: «Извините, но нам пора, нас Бабушка ждет». Я сама удивляюсь, как это я возьму иногда и что-нибудь совру. Сейчас я наврала, потому что очень не люблю «бояться», я почти ничего не боюсь и знаю — я это придумала, когда ещё была маленькая: если хоть немножко начинаешь бояться, надо сразу это делать — то, что ты начал бояться, иначе страх станет такой большой, что ты всегда будешь этого бояться и никогда не сможешь это делать! И станешь «трусихой»! Но я сейчас сделала, как «трусиха», потому что я не могу смотреть на пустой рукав и больше я ни о чём думать не могу. И на костыль не могу смотреть — там ноги нет!