Не хотелось после отца терять и её…

– Знаешь, мне кажется, тебе стоит быть более открытой с Джозефом, – осторожно заметил Мэйт, тщательно подбирая слова, но при этом говоря так непринуждённо и добродушно, что хотелось ему тут же поверить. И я верила. – Вы уже в отношениях как год, а до этого ещё дружили несколько лет, но при этом, мне кажется, вы не слишком открыты друг другу. Джозеф так же закрыт в себе, как и ты. Да, вы многое знаете друг о друге, но в то же время так же много и не знаете. Может, именно от этого ваша любовь «увядает», как ты рассказывала?

– Я согласна с тобой, я полностью это понимаю, но у меня проблемы с памятью, ты же знаешь, – устало покачала я головой, закусив губу и чувствуя холодный металл пирсинга на носу. – А вдруг я ему уже что-то сообщила из своей личной жизни, но просто этого не помню? Или Джозеф мне что-то сказал о себе? Он-то думает, что мы уже разобрались над той или иной проблемой, касающейся нас самих, но я-то могу этого просто не помнить. А я… не хочу повторять то, что мы и так, возможно, уже прошли. Вдруг это ранит нас обоих?

– Да, как-то я об этом не подумал, – раздался виноватый вздох в трубке. – Теперь я понимаю, почему ты всё скрываешь в себе.

– Наверное, ты единственный, кто вообще может хоть как-то понять меня, – хмыкнула я.

– У каждого человека должен быть тот, кто может понять его, – как всегда весело поддержал меня друг, и я не смогла сдержать искренней улыбки.

Короткое прощание – и я, застыв на месте, прикрыла глаза и подставила лицо нежным перьям снега. Я вся превратилась в слух и ощущения: на стёклах медленно таяли снежинки, стекая одинокими каплями к узорам, что украсили каждый уголок многочисленных окон города; где-то снег падал большим потоком – скребя лопатой, мужчины в чёрных одеждах чистили крыши, как многие сейчас чистили свои машины, которые всё шумели, шумели и шумели… Грязь на дорогах напоминала о том, что происходило с каждым человеком: сначала он чист, как только что родившаяся снежинка, но затем он падал – всё ниже и ниже, как всё ближе к земле приближался новый снег, чтобы потом смешаться с пылью, ядом и песком. А дальше – только растаять.

Умереть.

Немногочисленные деревья скрипели под слабыми порывами ветра и потихоньку стряхивали с себя оперение; снег на моём лице медленно превращался в слёзы неба и сильно кусал остротой своего холода; запах табака от зажжённых сигарет гулял по широкой площади, по пути общаясь с воздухом и травя его своими ядовитыми ссорами; с залива слабо тянуло солью и треском льда, белое небо равнодушно окутывало город в плотное одеяло, точно желало задушить всех жителей в смоге и холоде, но в то же время закрыть от внешнего мира. Где-то там – величественный космос, но тут, на Земле, нам было тесно, неуютно, одиноко. Тут шёл снег, тут болели люди, тут всё было полно жизни и смерти. А там…

Там, наверху, всё по-другому.

Звук скорой помощи – кто-то умирал. Сирена пожарной – кто-то вновь горел. Машины рассекали воздух, стояли на светофорах и снова ехали – к родным, на работу или спасать погибающих. Сейчас, спустя столько лет вполне мирной жизни, люди вновь стали массово умирать. Зима – худшее время, когда всё это могло произойти, но судьба к человечеству никогда не была благосклонна. Сколько бы людей ни молилось, их вновь и вновь поливали гнилью и грязью, как бездомных бешеных псов. Пинали, обзывали и покидали.

На, умрите в собственной ничтожности.

– Бесполезно! Всё это бесполезно!

Истеричный голос Олин я узнала сразу же и, распахнув глаза, увидела её, выходящую из большой красивой церкви. Следом за ней тут же шёл Джозеф, а немного позади уныло плёлся Хэмфри. Все хорошо одеты: тёплые куртки, высокие меховые ботинки, толстые шапки и обязательно перчатки на руках. Во всём этом, конечно же, постарался Джозеф, который всегда внимательно следил за тем, как одевались его маленькие родственники: так и представлялось в голове, как он упорно одевал, несмотря на все протесты и конфликты. В этом он был похож на меня – такой же упрямый, решительный и самоуверенный. Порой за это хотелось его любить ещё сильнее – хотя куда сильнее? – но в то же время это неимоверно раздражало.

Всегда так с человеком – его то и дело бросало из крайности в крайность.

– Ничего не бесполезно, – мягко, но одновременно твёрдо заверил сестру Джозеф. – Ты же знаешь, нам всегда помогают такие маленькие походы в церковь. Может, в мире и не становится всё сильно лучше, но на душе становится чище. Разве ты сама не чувствуешь?

– Нет, конечно! – воскликнула Олин, взмахнув руками. – Не хочу я ничего чувствовать! Зачем, когда мне нужна нормальная материальная помощь? Я всего лишь хочу стать красивее и богаче, разве это так трудно сделать Богу, раз он всемогущ? Видимо, да! Или он помогает только душевно?

– Чистая душа делает человека красивее, – спокойно ответил парень.

– Да плевать мне на это! – топнула ногой его сестра, ещё больше раскрасневшись от злости. – Я хочу здесь и сейчас! Я не хочу ждать, чтобы там якобы полностью очиститься, чтобы стать красивее, я хочу, чтобы мои молитвы исполнялись сразу же! Иначе зачем это делать, если тогда всё будет бесполезно?

– Олин, – Джозеф осторожно, но крепко взял её за руку и остановился вместе с ней, – я понимаю, ты вся на нервах, от тебя ушёл парень, ты сильно ранена изнутри, но это не повод терять надежду, понимаешь? Молитвы Богу – это не только просьба что-нибудь исполнить, это высказывание своей боли, своих страхов, своей радости. Это моральная опора, поддержка, которую тебе может никто и не дать, даже я. Это надежда, которую можно почти что ощутить, стать к ней максимально близко, что её можно будет почти увидеть. Это не только очищение души, снятие с себя грехов, признание своих ошибок – это принятие себя таким, какой ты есть, со всем добром и злом в тебе. Ты можешь либо осознать это, встать с колен и попытаться стать лучше, надеясь на то, что хотя бы Бог это увидит, либо можешь и дальше топтаться в грязи и взирать отвращение не только Бога, но и всех. И даже самого себя.

Девочка ничего не ответила, но и не задумалась над его словами: просто резко отвернулась от него и встретилась со мной взглядом. Джозеф проследил за тем, куда смотрела его сестра, и облегчённо улыбнулся, когда увидел меня. Я так же почувствовала лёгкость, словно только что сходила с ними помолиться: Джозеф почти каждое воскресенье водил детей в церковь, чтобы «очиститься». На самом деле, я не знала истинную причину того, почему он стал верующим, ведь его душа, на мой взгляд, была самой чистой из всех, кого я знала.

И уж точно во много раз чище, чем у меня.

Тёплые, даже горячие объятия – первое, что неизменно происходило между нами, когда мы виделись. За секунду до этого я засомневалась, что Джозеф обнимет меня, ведь вчера я так жестоко ему нагрубила, причинив боль тем, что напомнила о его неудачной попытке умереть. Но сейчас, обнимаясь с ним вот уже минуту и быстро отогреваясь после всех утренних морозов, я понимала, что он меня уже простил. Почему? Потому что очень сильно любил.