Даже не позволили мне попытаться принять вызов.

– Это не тебе решать и не моей матери, это решаю я сам.

Встаю, убирая дневник в задний карман, и Люси бросает на меня быстрый взгляд.

– Уже идешь домой?

Она снимает свои нарукавники, как будто только и ждала, когда я дам сигнал, и начинает подниматься по лестнице из воды. Я беру полотенце, но, прежде чем успеваю подойти к сестре, Сильвия вскакивает и хватает меня за руку.

– Не сердись на меня. Я сказала им, что ты будешь злиться, именно поэтому я говорю с тобой об этом. Если бы мы поговорили с тобой раньше, ты бы все понял.

Понял бы что?

– Я не злюсь.

– Злишься, я это понимаю. Но не сердись на меня, ладно? – Боль вспыхивает на лице Сильвии, и это вызывает у меня раздражение, ведь я снова должен подавлять свои эмоции, чтобы заставить кого-то другого чувствовать себя лучше. Но мы дружим с тех пор, как я переехал в этот город, и люди не были добры к ней, поэтому я проглатываю свой гнев.

– Я не сержусь на тебя.

Она кивает, как будто принимает мой ответ, даже если не верит в него.

– Мама говорила что-то о костре. Уверен, что не хочешь остаться? Мы можем пожарить зефирки вместе с Люси. Знаю, она это любит.

Мама снова громко смеется, и у меня мурашки бегут по коже. Мне нужно выбраться отсюда, потому что я испытываю искушение поговорить с ней о том, что она не верит в меня, но знаю, что сделаю только хуже. Сильвия смотрит на меня и ждет, и я делаю все возможное, чтобы смягчить удар.

– Уже поздно, у Люси была долгая неделя, и она плохо спала.

Ее будят кошмары почти каждую ночь. Все не так плохо, как в первый раз, но она все равно просыпается в слезах.

– Ты поплаваешь со мной завтра?

– Да.

Потому что это заставит ее чувствовать себя лучше, но это последнее, чего хочу я, так как мне нужно пространство.

Люси мокрая с головы до ног, поэтому я заворачиваю ее, как буррито[8], а затем, потому что это заставляет ее смеяться, забрасываю на плечо. Друзья прощаются с нами, когда я захожу в дом. Мама с Ханной, как только видят меня, прекращают свой напряженный разговор, который включал в себя множество смешков.

– И что это? – мама спрашивает так, будто смотрит на таракана.

– Пора спать. Люси очень устала.

– Люси, ты хочешь домой?

Я поправляю Люси, чтобы она не сползала. Ее тонкие руки обвиваются вокруг моей шеи, и она кивает, кладя голову мне на плечо.

Мама раздраженно вздыхает, но потом Ханна протягивает руку и похлопывает ее по руке.

– Пусть идут. Я отвезу тебя домой сама, или ты можешь переночевать в комнате для гостей. – Ханна подмигивает маме. – Мы должны закончить прием лекарств, чтобы прожить следующую неделю.

Они хихикают так, словно это лучшая внутрячковая шутка в мире. Уже собираясь послать их к черту, я хватаю свой рюкзак с пола, поворачиваюсь на цыпочках и иду в ванную комнату в коридоре.

– Не будь таким занудой, – кричит мама. – Останься хотя бы на гамбургеры.

– Да, давай, Сойер, останься, – Ханна певучим голосом присоединяется к маме. Кажется, я их любимая мишень для шуток. Раздается шепот, потом снова смех.

Я протягиваю Люси ночную рубашку, толкаю ее в ванную и жду, кажется, целую вечность, пока она переоденется. В конце концов, она появляется с мокрым купальным костюмом в руках, сухой одеждой на теле и просительно протянутыми ко мне руками.

Она становится слишком большой для этого, но она моя младшая сестра и к тому же устала. Я снова сажаю ее за спину, и она утыкается в меня носом, когда мы направляемся ко входной двери.

– Боже, он был таким угрюмым, – говорит мама, когда я выхожу в ночь.

Какой паршивый день, и ответ моего учителя по английскому на мою электронную почту совсем не делает его лучше:

Вероника,

Мне жаль, что Вам трудно найти группу для работы, но это необходимо. Я понимаю, что у Вас есть тема, которую Вы страстно любите, но, возможно, как только присоединитесь к группе, то сможете убедить их переключиться на нее.

Если к понедельнику Вы не найдете группу, я назначу Вас в одну из них.

Ненавижу свою жизнь.

Уже почти полночь, а я сижу на ступеньках парадного крыльца. Кладу мобильник и делаю первую затяжку сигареты. Это отвратительная привычка. Один человек любит говорить мне, что убьет меня, но его мудрые слова вызывают лишь смех. Я все равно умру.

Я делаю это нечасто – вообще-то очень редко. То есть почти никогда. Только когда жизнь становится невыносимой, папа уходит, и одиночество берет надо мной верх.

Сигареты у нас водились всегда. Папа раньше курил как паровоз, а потом бросил, когда маме поставили первый диагноз, но у него все еще есть одна или две пачки для тех дней, когда он играет в покер с друзьями. Честно говоря, я думаю, что именно поэтому курю их. По крайней мере, просто зажигаю, а затем делаю одну или две затяжки[9]. Мне это не настолько нравится, чтобы выкурить целую сигарету. Этот запах заставляет меня думать о папе, и прямо сейчас я хочу видеть его. Правда, мне бы очень хотелось обнять маму и хорошенько поплакать, но сегодня ее нет рядом. Сегодня категорически отстойно, и одиночество причиняет боль.

Да, в кои-то веки я устраиваю вечеринку жалости. Но завтра я снова возьму себя в руки, стряхну пыль и начну все сначала.

Я смотрю на горящую сигарету и тяжело вздыхаю. Это не заставляет меня чувствовать себя лучше. Ничто не поможет, а курение только рождает чувство вины и после вызывает головную боль. Тушу сигарету о тротуар и затаптываю ботинком.

На нашей улице темно и тихо, лишь от луны распространяется серебристое свечение над старыми домами. В конце квартала в мою сторону поворачивает машина. Она замедляется по мере приближения и затем паркуется. Это машина Сойера, а на заднем сиденье – силуэт ребенка в автокресле.

Сойер выходит из машины, достает Люси с заднего сиденья и несет ее вверх по дорожке. Она крепко спит, ее тело мертвым грузом лежит в его руках, а голова покоится на его плече. Я встаю, иду вперед него и открываю главную дверь.