– Стало быть, постарше, ты сказала? – Она, всё ещё не очень понимая его резко изменившегося настроя, ответно кивнула. – И на сколько, если конкретно?

– На пятнадцать лет, – ответила она, не выразив особенной эмоции, поскольку уже предчувствовала его реакцию. Адольф Иванович огорчительно хмыкнул:

– Но ведь это просто ужасно, Женюр, это же у вас с ним огромная разница получается, пятнадцать лет – это не год и даже не пять, как же так, дочь?

– Нет, – так же спокойно, как и в прошлый раз, не согласилась Женя, – на пятнадцать – это он тебя старше, а меня на тридцать шесть. Ему шестьдесят, папа, как раз в этом году.

Затем была пауза, обоюдная. После паузы Цинк, преодолев смущение точно так же, как и лёгкое недоверие к словам дочери, всё же спросил:

– Стоп, стоп… то есть ты считаешь… что разница в тридцать шесть лет – это нормально? Нет, я спрашиваю, Женя, это что, в порядке вещей? Еще бы пяток лет, и он вполне бы мог стать тебе дедушкой, чего уж там.

Она сделала глоток и поставила фужер на стол. Честно говоря, того оборота, который принял этот разговор, она не ожидала. Нет, ясное дело, всякого родителя подобное известие поначалу может несколько напрячь, но только не её отца, свободного, в общем, человека, рано выпустившего её в самостоятельную жизнь и никогда не проявлявшего прежде интереса к её амурным делам. Которых, кстати, считай что и не было.

– Но, видишь ли, папа… – протянула она, пока подбирала подходящие слова, чтобы не задеть и не поранить его отцовских струн, – я не считаю, что, когда между людьми возникает настоящее чувство, то разница в возрасте играет решающую роль. Мне кажется, главное в этом деле – понимание того, что этот человек для тебя единственный, и никакой другой тебе не нужен, вообще. И неважно, где он работает и кем, хотя его работа… – она снова улыбнулась, но на этот раз улыбка её вышла уже не такой естественной, – его работа… она… там, – Женя ткнула пальцем в потолок, – а не тут, – и провела рукой по воздуху, слева направо, обозначая этим неуверенным жестом пространство отцовской комнаты. – Больше сказать не могу, не имею права, извини, пап, но всё это так просто и понятно, зачем нагнетать, чего и в помине нет?

Она всё ещё пыталась отвести от себя и от папы этот медленно назревающий скандал, остановив никому не нужные раздоры на тему предстоящего брака. Ей просто нужно было донести до Адольфа Ивановича всю несостоятельность его слов, он ведь даже представления не имеет, о ком идёт речь, но если бы знал, – именно так она мысленно успокаивала себя – то непременно понял бы и одобрил её шаг.

– Единственный?! – вдруг резко вскочив со стула, вскрикнул он, – единственный, говоришь? – Ему уже было ясно, что это не розыгрыш с её стороны, и это меняло всё, совершенно всё. – А кто он вообще – единственный этот твой? Комитетчик какой-нибудь или начальник ваш по секретному ведомству с «большими правами», как ты его обозначила, какой и пропуск выпишет, и на жилплощадь не обижается, и прислугу, как сама же говоришь, имеет! – Он выкрикнул это и сел. Но тут же снова встал. Однако опять перебрался на стул. И налил вина, только себе, её фужер так и оставался нетронутым. И выпил залпом. Обратился к дочери, уже чуть спокойней: – Ты пойми, Евгения, ты сама не знаешь, чего творишь, наверняка ты просто не в курсе всей правды, кто он и что. Это если не говорить о том, чего ему от тебя надо. А я скажу чего, скажу, послушай меня, своего отца – малинки ему на старости лет захотелось, калинки-малинки молодой, видно, недолакомился, пока невинных людей сажал и переселял другие земли осваивать, лес рубить и дороги бессчётно прокладывать!

Она видела, что он завёлся, и уже думала о том, как весь этот неожиданно разгоревшийся и совершенно идиотский спектакль, ни с того ни с сего затеянный отцом, обратить в шутку или же отменить совсем. Она понимала, что невольно задела какое-то ужасно больное и всё ещё саднящее место в его душе, но только не знала, какое именно, какую незаживающую рану. Сам же Адольф Цинк уже не мог успокоиться, хотя краем головы, наверное, и понимал, что всё, что происходит сейчас за семейным столом между ним и его любимой Женюрой, – недостойно и не имеет права быть. Однако добавил ещё керосина, и вновь на повышенных тонах: – А теперь он, настрелявшись и насажавшись, ищёт себе тёпленькую гавань, с уютной пристанькой, чтоб подыхать было приятней ему, дедушке этому. У тебя уже был один дедушка, спасибо, они же самые не успели заморить его только благодаря случайности, всего лишь дом сожгли, а вполне могли бы и самого в расход пустить, как и твоего отца, кстати, не к столу будет сказано!

Это уже был явный перебор, тот самый, которого она, хотя и по иному поводу, но не хотела допустить в этот первый их совместный вечер. И она не сдержалась, хотя пыталась по возможности контролировать ситуацию и не повышать голос.

– Да, – довольно спокойно ответила своему отцу Евгения Адольфовна, – у меня действительно был дедушка, Иван Карлович Цинк. Именно такое имя я рассчитывала увидеть на его могиле, когда навещала её. Но только я её там не обнаружила. Нет больше могилы, и дедушки никакого нет, получается. Стёрли память о дедушке Иване вместе с могилой. Он теперь не в могиле, он в отвале покоится: сверху пустая порода, и со всех остальных сторон такая же пустая. Снесли, папа, кладбище, и тебя об этом спросить забыли, потому что ещё один карьер решили открыть, новый. А после решение своё же отменили и всё там бросили, включая посёлок твой родной и любимый, вместе с домами, собаками и людьми. Но только ты не знал этого, отец, ты так и не доехал до Каражакала за все семь лет после дедовой смерти, хотя каждый раз собирался, я знаю. А я доехала, извини. И увидела то, что увидела, но уже без тебя – нравится тебе это или не нравится.

Он сидел молча, уставившись в пол. Слушал, не перебивал и не задавал вопросов. Потом вздрогнул, будто очнулся после провала. И стал говорить, поначалу едва слышно, но затем всё больше и больше придавая голосу звучания.

– Они мне всю жизнь испоганили, такие, как твой Павел Сергеич… Ну нет от них убежища на этой земле, как же ты не понимаешь, нету… И деда твоего, выходит, даже в могиле догнали, чтобы всем нам память осквернить, вдогонку. Они же нелюди, звери, они же простые убийцы, и что страшно, не обязательно кровавые, они умеют и по-другому, по-своему, по-уродски, между делом, равнодушно, как деда нашего после смерти его. Они мои картины… – он поднял на неё глаза, и Женя увидала в них тоску, какую прежде никогда не замечала. Нет, он не плакал, это было нечто более сильное и пронзительное в своей безнадёге, чем обычные проходные слёзы. – Они их даже красть не стали, они взяли и убили их, насмерть, и не просто, а с мучениями, с издёвкой, изощрённо, чтобы ни памяти, ни следа не осталось – ничего. Я уехал от места нашей общей жизни, а вернулся в чумной барак! Лучше б сожгли, как спалили наш дом в Спас-Лугорье, а так… – он обхватил голову руками и на этот раз заплакал, не сдерживая себя больше: не было у Цинка сил хранить в себе столько лет это страшное, ненавистное ему, мерзотное, изъедающее его изнутри, не дающее роздыху уму, сердцу и его изношенным нервам.

Он резко перестал плакать, снова вскочил и уже заорал, на этот раз так громко, что в стену слева от стола замолотили кулаком, призывая прекратить бесчинство. А только Цинк, не обращая внимания на стуки, орал и орал, не прерывая себя и уже не обращая внимания на дочь, ему было важно выкричаться, выпустить из себя накопившуюся ненависть и отчаяние, избавиться от этого душного воздуха, и потому он выкрикивал, мешая в кучу всё, потеряв над собой контроль и не отслеживая никакие соседние смыслы. Он не хотел отдавать дочь этим, будучи совершенно уверен в своей правоте, потому что иначе просто не могло быть никак.