– Может, для начала по глоточку, пап? – улыбнулась она. – Птичка эта подождёт, а то мы с тобой за этими делами забудем про главное – отметить нашу встречу и всё остальное приятное.

– О, извини, милая! – вздёрнулся Адольф Иванович, с досадой покачав головой, – конечно, конечно, чего это я творю, сам не ведаю. – Тут же улыбнулся хорошо, счастливо: при этом глаза его заметно увлажнились. Он взял фужер, стукнул краем о дочерин. Сказал, не спеша, с расстановкой, взвешивая слова и глядя прямо перед собой:

– Я тебя очень ждал, Женюра моя. Я очень, я ужасно тебя люблю, моя милая, и я хочу теперь, чтобы ты знала об этом и всегда это помнила, потому что ты уже стала взрослой, умной и самостоятельной, и мне, человеку давно не первой молодости, вовсе не совестно в этом тебе признаться. Хотя раньше… да ты, впрочем, и сама знаешь, не слишком часто я тебе подобное говорил, о чём нынче искренне сожалею. Не подобает нам жить в суровости, неправильно это, не по-людски, тем более, мы с тобой одни, больше у нас никого, по крайней мере, на сегодняшний день, как я понимаю, и это значит, что держаться нам надо ближе, чем было прежде, один к другому. Сегодня ты ко мне приехала, завтра я тебя навещу, если, конечно, не станешь возражать. – Он пригубил вино и поставил фужер на стол. Она поступила так же, но, в отличие от папиного, свой фужер выпила почти до дна. И сказала, утерев рот салфеткой:

– Разумеется, не возражаю, папочка, что ты такое говоришь. Мы тебе пропуск сделаем на въезд в Владиленинск, он ведь у нас закрытое место, ты не забыл? Павел всё решит, для него трудностей не существует. – И улыбнулась, вопросительно уставившись на Адольфа Ивановича в ожидании очередного вопроса. Он и последовал, само собой, тут же. Отец приподнял бровь, повёл чуть в сторону верхней губой и, почесав в лёгкой задумчивости лоб, поинтересовался:

– С кем, ты говоришь, с Павлом? Это с каким Павлом, позволь полюбопытствовать?

– С моим, папуль. С Павлом Сергеевичем, который скоро станет моим мужем. И вообще, я хочу, чтобы ты приехал к нам, когда мы распишемся, я заранее скажу когда. Слава Богу, есть где остановиться, места просто море, у нас с ним огромная жилплощадь. И прислуга имеется, очень приятная тётушка, так что в обиде не оставим, можешь быть уверен.

Пару минут Цинк молчал, переваривая новость. Он пока не решил для себя, как к ней отнестись. Поставил перед собой фужер и решил всё же уточнить:

– Значит, влюбилась, говоришь? А почему же ты его в таком случае по имени-отчеству величаешь? Он что у тебя, такой важный?

– Да вовсе он не такой, – улыбнулась Женя, – просто он ответработник, и у него большие права. А по сути Павел Сергеевич хороший и добрый человек. Мы любим друг друга, пап, и я сама этого очень хочу, он как бы тоже жертва в каком-то смысле, так что мы вместе этого хотим.

– И как давно вы с ним этого хотите? – отреагировал на её слова Адольф Иванович. Спросил и тут же подумал, что к такому разговору с дочерью он вряд ли готов. Быть может, по той причине, что, иногда звоня ему оттуда, или же в своём недавнем письме она ни разу не упомянула о таких изменениях в своей жизни. Всё больше про соседок по общежитию разговор шёл, так и не ставших ей подругами, про вечно недобрую ветреную погоду и в общих словах о работе чертёжницей в КБ. Интересовалась, как там у него по службе, что дома, не обижают ли коммунальщики-соседи. И всякий раз не забывала спросить, как ему пишется, чего новенького наваялось, в каком стиле, и каковы нынешние предпочтения в любимом деле. Он отвечал: правдиво про свои бытовые дела и врал про картины каждый раз, если не удавалось избежать этой больной темы. Женька же, интересуясь его занятиями живописью, не так мечтала при случае на них посмотреть, как просто лишний раз пыталась подбодрить отца, напоминая ему, что уж как минимум один страстный почитатель его искусства у него будет всегда. И навсегда, само собой, останется, чего бы там ни вышло.

– Как давно? – переспросила дочь. – Не так чтобы слишком, пап, если уж всю правду сказать, – и снова на лице её образовалась хорошая улыбка, – но уже три дня мы с ним вместе и, надеюсь, они не последние в нашей жизни.

– То есть, хочешь сказать, познакомились, и ты сразу к нему переехала? – не понял Адольф Иванович. – Вот так сразу взяли и соединились, не успев даже проверить чувства? Не дав себе даже короткого разгона?

– Папочка, милый мой, хороший, ну так уж получилось, так всё само сложилось, и я даже счастлива, что именно так, а не по-другому. Мы с ним взрослые люди, и мы точно знаем, чего в жизни хотим. Прежде всего, сам он, Павел Сергеевич, ну и я, конечно, тоже. Хотя… не дам себе соврать, он всё же первый и всегда им будет, и для меня и вообще. Это тоже правда, папа. – Она подвинула к себе тарелку. – Кстати, мы сегодня есть будем или как? – И сунула в рот половинку редиски. – А то улетит твоя суженая, или как её… суджа, ты сказал?

Адольф Иванович пребывал в задумчивости, теребя в руках салфетку. Что-то, чему он не мог, как ни пытался, противиться, подталкивало, подсказывало ему продолжить задавать дочери эти незастольные и не слишком своевременные вопросы. Нечто изнутри, где обитала его больная и горькая сердцевина, словно запрятанный в это же самое место чёрт, пробивалось наружу, желая затеять никому не нужный конфуз, ненавистный всему его устройству. Тем не менее, он продолжил, так и не приступив к еде:

– Взрослые, ты сказала? А сколько ему лет, кстати говоря, Павлу Сергеичу твоему? Он что, настолько старше, что ты его, я смотрю, и по имени-отчеству величаешь, и сама же первым для себя назначила?

Она откусила от сырного ломтя и зажмурилась от удовольствия. Была уже крепкая ночь, степная, казахстанская. Почти что бессветный вечер, тянувшийся всё то время, пока она, миновав городскую черту, добиралась до отца, медленно перетёк в уже довольно светлую ночь, вытащившую вслед за собой в чёрное небо месяц, но тут же округлившую его до размеров круглобокой ночной планеты слабо жёлтого колера. Эту их карагандинскую луну Женьке, сидящей лицом к незашторенному окну, было отлично видно, и она отметила про себя, дожевав сыр и подцепив вилкой другой такой же ломоть, насколько это всё же удивительное дело – красота природы, и как ей невыразимо жаль того, что случилось с папиными картинами. Она указала отцу глазами на окно, призывая разделить её восторг от явления в небе луны, и весело отозвалась вопросом в ответ на интерес к её будущему мужу.

– Смотри, красота какая за окном, папуль, просто Куинджи да и только. Не пробовал писать прямо отсюда? Довольно удобно, согласись, всё на месте, всё готово, ставь треногу и вперёд. – Он молчал, ждал продолжения. Что ж, она продолжила, была к тому готова. – Сколько лет? Ну, он постарше, конечно, не стану этого скрывать, пап. Но он совершенно чудесный человек, умница, невероятно увлечён своей работой. Больше ничего сказать про него не могу, прости, пожалуйста, просто не имею права, ты же всё понимаешь.

Он отреагировал не сразу, сначала отложил в сторону салфетку и налил им обоим вина: наполнил её почти опустошённый фужер, себе же на этот раз налил до самого края. И молча выпил, не чокаясь, до дна. Только после этого заговорил: