Вследствие непрекращающихся беспорядков в провинции и расстройства на продовольственном рынке под влиянием политических событий, прокормить город Париж вскоре стало делом очень затруднительным. Были и такие легковерные, которые думали, что достаточно королевской фамилии вернуться из Версаля в Париж, и голод в Париже прекратится, но скоро они поняли, что ошиблись; голод и дороговизна не прекращались и зимою 1789/90 года. Как это часто бывает в таких случаях, торговцы хлебом стали «хлебными ростовщиками»; с бессердечностью они не выпускали хлеба на рынок, чтобы в подходящий момент продать его по достаточно высокой цене. Озлобление народа против хлебных ростовщиков и скупщиков было страшно велико, так что легко понять, что не обходилось без эксцессов и что некоторые хлебные ростовщики и повышатели хлебных цен пали жертвами народной ярости. Так было 21 октября с булочником по имени Франсуа, после чего в Париже было объявлено осадное положение, а муниципалитет получил право при возникновении беспорядков, в случае неисполнения предложения толпе разойтись, употребить в дело оружие. Предводительствуемая Лафайетом и Бадьи, почтенная буржуазия показала теперь, что, достигнув при помощи народа политической власти, она тоже уже не знает лучшего ответа на народную нужду, чем прежняя королевская власть, именно – порох и свинец. Народ проявил действительно много духовной силы, когда он, голодный, мог воодушевиться конституцией и ее гражданской свободой. В то время, как скупщики жизненных припасов получали колоссальные барыши, в предместьях царила ужасная нужда, так что, например, в одном Сент-Антуанском предместье богатый пивовар Сантерр, вождь демократии предместий, роздал голодающему населению на 150 000 франков жизненных припасов.

Безработица роста, и, чтобы дать заработок громадному количеству людей, бродивших в Париже без дела, были предприняты земляные работы: но и земляных работ не хватало на всех. Национальное собрание, перед которым депутат Малуэ обрисовал нужду рабочих, не знало, что делать. С тем большею ревностью руководимая Лафайетом и Бальи муниципальная власть преследовала предполагаемых и действительных подстрекателей к беспорядкам; национальная же гвардия, состоявшая из почтенной буржуазии, находила особое удовольствие в исполнении таких поручений. Этой созданной для зашиты народа гвардии суждено было стать орудием его угнетения.

Демократическая печать сильно нападала на муниципалитет. Лустало называл его следственный комитет буржуазной инквизицией. Но среди журналистов, отстаивавших тогда интересы неимущей массы, заметнее всех был Жан-Поль Марат. Смелое и грозное перо этого литератора начало даже пугать почтенную буржуазию. Так как он должен был скрываться от преследований Лафайета и так как его невозможно было схватить, то вначале эту личность считали фиктивной. Врач по профессии, швейцарец Марат поселился в Париже после жизни полной приключений, и в самое последнее время был ветеринаром у графа д’Артуа. Когда началась революция, он всей душой отдался ей. Он стал представителем пролетариата, и всплывшая во время революции буржуазия вполне инстинктивно ненавидела его. Этим объясняется, что клевета не переставала преследовать его имя и что влияние его всегда преувеличивали. Марат много мыслил и писал по философским, естественно-историческим и юридическим вопросам. Цеховые ученые ненавидели его за его свободные воззрения, и даже Вольтер нападал на него, но зато он мог хвастать тем, что заслужил признание великого Франклина. Он был озлобленный человек и «чуждался товарищества», как говорил Дантон. Но это был единственный человек, заступавшийся в своей газете за интересы пролетариата, и он вовсе не был таким варваром, каким хотели представить его враги. Но грубейшая ложь, которую распространили о нем и которую еще и теперь повторяют, это то, что он потребовал казни 270 000 человек.

Он обрушивался на муниципалитет и на грубость полиции. Он высмеивал комическое тщеславие и важничание национальной гвардии, называя ее буржуазной милицией и требуя демократического преобразования муниципалитета. Право на существование он объявил первым среди прав человека. Наиболее острые же стрелы свои Марат направил против Лафайета и страшно озлобил этого необычайно тщеславного «героя двух частей света». Дело дошло до того, что Лафайет в январе 1790 года выступил с 4-тысячным отрядом национальной гвардии для того, чтобы схватить Марата; но Марат, неузнанный, ускользнул от национальной гвардии и на время скрылся из Парижа.

Муниципальная власть стала проявлять все большую жестокость по отношению к народу. Она восстановила государственную тюрьму в Венсенне, чтобы заключить туда неудобных ей «подстрекателей». Вся масса Сент-Антуанского предместья в возмущении восстала против новой Бастилии, но была рассеяна кавалерией национальной гвардии. С тех пор недоразумения между муниципальной властью и народом, приведшие к большому кровопролитию на Марсовом поле, не прекращались.

Муниципалитет должен был считать одной из наиболее неотложных задач своих обеспечение Парижа продовольствием, а вместо того он стал обращаться с теми самими рабочими, которые вынесли на плечах своих буржуазную революцию, как с мятежниками. Улицы и площади Парижа постоянно были запружены безработными рабочими, которых теперь не было возможности еще направить в ряды армии, как во время позднейших революционных войн. Только те профессии имели достаточно заработка, которые заняты были снаряжением национальной гвардии; всем остальным работы не доставало. Сапожники, плотники, каменщики, слесари, типографы и другие работники устраивали большие собрания, на которых составлялись петиции в муниципалитет с требованием от него работы. Ответ муниципалитета был таков, что национальной гвардии приказано было разгонять собрания рабочих. Особенную ненависть возбудил против себя в этой истории мэр Бальи, чем и объясняется то, что три года спустя народ столь жестоко расправился с ним, когда его везли на эшафот. Он расклеил объявление, в котором объявлял противозаконными и «нарушающими общественный порядок» все союзы рабочих, имеющих целью «установление однообразной заработной платы и принуждение рабочих одной и той же профессии придерживаться установленной нормы».

Столь жестоко третируемые муниципалитетом рабочие продолжали носиться еще с надеждой, что они сумеют побудить национальное собрание сделать что-нибудь для облегчения их нужды. Но и здесь их приняли не лучше, чем в муниципалитете. Депутаты были недовольны тем, что им помешали в занятиях по выработке конституции, а о рабочих союзах у них были такие же странные понятия, как у муниципалитета, и они смотрели на них как на затею бунтовщиков. Шапелье, докладывавший национальному собранию петицию рабочих, говорил то же самое, что и Бальи. Он был настолько не остроумен, что считал рабочие организации восстановлением старых, отмененных 4 августа цехов. Признавая в принципе справедливыми и государственную помощь и право на труд, он все-таки отказывал рабочим в праве собираться и совещаться о своих профессиональных нуждах. Понимая, что его слова противоречат конституции, гарантирующей в первой своей части свободу собраний, он добавил, что рабочие вправе собираться только в качестве граждан для обсуждения общих интересов. Рабочие, говорил он, требуют права союзов для поддержки больных и безработных товарищей, но это долг всего народа и это не может служить основанием для того, чтобы они вправе были основать союз. Наконец, он выразил сожаление о том, что заработная плата, которая, по его убеждению, должна устанавливаться на основании свободного соглашения, недостаточно высока.