Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А кому протокол вести? — вяло забубнил Почкин. — Опять мне?
— У тебя самый красивый почерк! — сладко улыбнулась Лена, посматривая на полку с часами.
— Ой, да ладно…
Все разом загремели стульями, рассаживаясь, и выложили перед собой роли.
— Товарищ Гарин, вам слово!
Я солидно откашлялся.
— Пожалуй, главное наше достижение заключается в том, что тахионный ускоритель работает штатно. Мы его гоняли на всех режимах, системы подтвердили расчетные характеристики…
— Это не совсем так, Михаил Петрович! — дерзко вступила Лена, зачитывая с листа. — Вы же прекрасно знаете, что пучок заряженных тахионов разрушал образцы из бронзы и стали. Он их практически распылял!
— Вы, как всегда, преувеличиваете, Елена Павловна, — холодно отозвался я. Ленины губы сложились в улыбку, и грубый Корнеев показал ей кулак. — То, что металлические образцы потеряли в процессе облучения несколько процентов своей массы, еще нельзя назвать распылением.
— А скажите, Михаил Петрович, — вступил Дим Димыч, — далеко ли еще до создания… Ну, хотя бы, опытно-промышленного распылителя?
— Год или два, — я изобразил раздумье. — Нет, понятно, что установка должна принести пользу народному хозяйству, но не мне вам объяснять, что это лишь желательно. Но вовсе не обязательно. Нет, мы можем, конечно, смонтировать сложный и очень дорогой излучатель тахионов где-нибудь на заводе, чтобы дырявить стальные плиты, но с этим справятся и обычные средства. Мы, вообще-то, приписаны к военному ведомству, и нашей задачей было и остается создание компактного распылителя. Такого, чтобы его можно было установить на гусеничную платформу; выдаешь импульс — и вражеский танк распадается в мелкодисперсный порошок. Или самолет…
— Или корабль! — подсказал Киврин.
— Ну, с кораблем одним импульсом не управиться. Хотя… Если рассеять корму эсминцу типа «Спрюэнс», это выведет его из строя. И будет посудина болтаться с сильным дифферентом, пока не потонет…
— Не увлекайтесь, Михаил Петрович, — осадил меня Дим Димыч, — и не стоит напоминать мне о подотчетности Министерству обороны! Да мы вообще не о том говорим! Распыление материи — это эффект управляемой реакции, а вас, Михаил Петрович, просили заняться именно неуправляемой!
Начальство наседало, а я, как того и требовал Станиславский, закипал.
— Да это выйдет тахионный заряд, товарищ директор, в сотни и сотни мегатонн! Как его испытывать, вы об этом подумали? И где? Прямо здесь? Вы хоть понимаете, что говорите? Да я и так боюсь ускоритель запускать! А если он пойдет вразнос? Энергии выделится столько, что на месте нашего драного объекта останется радиоактивный кратер! Диаметром, этак, километров в шесть или семь! Вы этого добиваетесь?!
— Немедленно прекратите истерику! — рявкнул Иваненко. — Развели тут, понимаешь…
Лена закрыла рот ладонями, и таращила блестящие глаза; Почкин трясся в беззвучном смехе. Народ веселился и развлекался, соблюдая режим тишины.
— Так! — Дим Димыч треснул ладонью по столу, и голос его залязгал: — Чтобы ко вторнику у меня лежали отчеты о проделанной работе со всех отделов! А с вас, Михаил Петрович, я не слезу, пока не получу полный и обстоятельный доклад по тахионной бомбе! В кои веки советская наука опережает западную, мы находимся на пороге создания тахионного оружия, а некоторые несознательные товарищи выказывают малодушие! И это в тот самый исторический момент, когда всем нам следует сплотиться, проявить, так сказать, пролетарскую волю! А вам, как члену партии, должно быть вдвойне стыдно! Все свободны! Что еще, Браилова? — зарычал он.
— Дмитрий Дмитриевич! — взвыла Лена. — Заявление на отпуск! Подпиши-ите! Ну, пожа-алуйста!
— Оставьте в приемной на столе, — пробурчал Иваненко, малость остывая. — Всё-всё, я вас не задерживаю!
И снова загрохотали стулья. Народ повалил в коридор, а самые смешливые сразу отбегали подальше, чтобы вдоволь нахохотаться.
— Смешно им, — проворчал Дим Димыч, будто не выйдя из роли.
— Нет, ну вы как-то перегнули… — затянул я, изображая горькую обиду. — Что теперь обо мне подумают товарищи из ЦРУ?
— Что… Что паникер! — прыснул Киврин.
— Истеричка… — выдавил Корнеев, но не выдержал, захохотал.
— Да тише вы! — сердито прикрикнул директор. — Вот же ж, порода жеребячья!
— Ребячья, — белозубо улыбнулась Лена, и снисходительно повела рукой: — Мальчишки!
Глава 9
Вторник, 25 декабря. Утро
Туркменская ССР, отроги Копетдага
Зима в Туркмении — понятие относительное. Новый год скоро, а снег, выпавший еще в ноябре, уцелел лишь местами, на вершинах Копетдага. А в среднем поясе гор тихо замирает рыжая осень.
Бурая трава пожухла, побурела, но так и не полегла, торчит шуршащим сухостоем. А можжевеловые деревья зеленеют, как ни в чем не бывало. Среди камней прорастает цепкая арча — ее хвоя здорово посвежела после недавнего дождика. Где-то в спутанном кустарнике даже цветы мелькают, задевая глаз лиловыми мазками.
Чарли Призрак Медведя медленно вобрал в себя прохладный, кристально-чистый воздух. Джерри говорит, такой тут лишь зимней порой бывает. С весны зависает душное марево, а летом вьется пыль. Зато нынче — красота!
Яркое, словно умытое солнце зависло в чистом голубом небе, светит и даже чуточку пригревает. Ночами здесь зябко, и всё же темнота не дышит леденящим холодом. Советский Юг.
«Тишина какая…» — подумал Чак, ступая с камня на камень. Нудное урчание дизеля не гуляет эхом по ущелью — Клегг решил, что хватит им изображать геологов-поисковиков. И без того засветились — пару раз наведывались в ближайший поселок, «затарились» сигаретами, сахаром, свежими лепешками; и с пограничниками пересекались. Внедрились.
Посыпались камешки, и Призрак Медведя замер. Ложная тревога — это горный козел-архар спускался по крутому скалистому склону. Соскочив на дно ущелья, большерог испил из крошечной прозрачной речушки, и взялся за утреннюю трапезу — зашуршал, зачавкал опавшей листвой… Вздрогнул, напрягся, глядя на индейца испытующе.
— Ухожу, ухожу… — миролюбиво сказал Чак, поворачиваясь спиной и бесшумно ступая по каменистому бережку.
Эх, побродить бы здесь одному, безо всей этой шпионской суеты! Истратить патрон или два — архары с утра выгуливают целые выводки козлят… Хотя зачем портить тутошнее благоволение шумом, страхом и болью? Что ему, без мяса
