Она по-прежнему была уверена, что все сделала правильно. Ответить на его «не хочу ребенка» согласием — это было для нее непредставимо. Но несмотря на сознание своей правоты, тоска впилась в ее сердце так сильно, что ей стало невыносимо жить. Да, именно тоска впилась; Мадина просто физически понимала теперь точность этих истертых слов.

Она была уверена, что ее решение родить было правильным, но вместе с тем само существование ребенка казалось ей каким-то нереальным. Может, потому, что он еще не шевелился в ней и не обнаруживал себя ничем, кроме тошноты, да и то не слишком сильной.

— На четвертом месяце уже может зашевелиться, — говорила мама. — Я отлично помню, как ты зашевелилась. Я открытый урок давала по «Евгению Онегину». И когда детям вслух читала: «Он верил, что душа родная соединиться с ним должна», тогда и почувствовала. Ты тоненько так, нежно в животе у меня вздрогнула, как будто всплеснулась, и опять затихла. Дальше, наверное, захотела стихи слушать, — улыбалась она. — Ты с самого начала была книжная девочка.

Оттого, что никакой отдельной от себя жизни Мадина в себе не чувствовала, не было у нее и ощущения, что она чего-то ожидает. Была просто ровная, мерная, однообразная жизнь, и единственное, что она про свою жизнь понимала, — это то, что ее жизнь лишена смысла.

«Но ведь не казалось же мне раньше так? — с недоумением думала она иногда. — Я же всегда так жила — мерно, ровно. И событий особенных в моей жизни не было. Да что там особенных, вообще никаких событий не было! Но ведь я этого даже не замечала. Почему же теперь всё… вот так?»

Но что толку было задавать себе вопросы, на которые не существовало ответов? Точнее, ответ существовал, и это был один-единственный ответ, но его она от себя гнала.

Мадина никогда не просыпалась в предутренний час. Она лишь понаслышке знала, что это время считается тревожным, опасным, трепетным. Сон у нее всегда был крепкий, в экстренных службах она не работала, и никаких причин для неурочного пробуждения у нее не бывало.

И поэтому когда она впервые в жизни проснулась в половине четвертого утра, то даже не сразу поняла, который час. В окне за незадернутыми шторами стояла тьма. Но такая же тьма могла быть в марте и в семь часов утра, и даже в восемь. К тому же и погода всю неделю была пасмурная.

Присмотревшись, Мадина все-таки разобрала, что стрелки на светлом циферблате настенных часов показывают непривычно раннее время. И, наверное, именно с этим была связана тревога, которая почему-то нарастала в ней. К тому же у нее кружилась голова, хотя она просто лежала в кровати. Чтобы унять головокружение, Мадина села, опустив ноги на пол.

И тут же почувствовала, как всю ее, от шеи до ступней, пронзила резкая, как удар молнии, боль! Она вскрикнула, схватилась за живот — почему за живот? — но прежде чем успела это понять, боль именно в нем и сгустилась. И уже в следующую секунду постель под нею стала горячей, мокрой, отвратительной!

— Мама! — даже не позвала, а просто жалобно вскрикнула Мадина. — Ой, мама!

И упала на бок, скрючившись, наизнанку выкручиваясь от невыносимой боли.

Мама вбежала в комнату так быстро, как будто вообще не спала. Папа тоже появился в дверях. В предрассветный час лица у людей вообще, наверное, не бывают спокойными — редко просыпаются люди в этот час без тревожной причины. Но у мамы на лице была даже не тревога, а самый настоящий ужас.

— Что?! — Она бросилась к кровати. — Мадиночка, что с тобой?!

Что с ней, Мадина объяснить не успела, да она и сама этого не понимала. Боль заполнила ее всю, и сознание, вспыхнув коротко и сильно, как перегорающая лампочка, от этой боли погасло.

Мадина не поняла, когда эта лампочка снова загорелась, точнее, тускло засветилась. Она видела ее над собою, лампочка была большая, даже не большая, а какая-то широкая, она становилась все ярче, но края ее оставались размытыми. Мадина смотрела, как радужно переливается свет по этим краям. Потом она попыталась приподнять голову, чтобы узнать, где находится.

— Лежи, лежи, — раздался незнакомый женский голос. — Сейчас в палату тебя повезем.

Тут сознание ее наконец стало отчетливее, и она поняла, что находится в операционной. Она не по опыту это поняла, потому что в операционной никогда не бывала. Но из множества прочитанных книг она знала, как должна выглядеть бестеневая лампа и прочие подобные атрибуты. И даже какое состояние бывает у человека, который приходит в себя после наркоза, она из книг знала тоже.

Именно такое состояние у нее сейчас и было.

Две медсестры помогли ей перебраться с операционного стола — точнее, это был не стол, а длинное гинекологическое кресло — на каталку. Третья медсестра вывезла каталку в коридор и покатила перед собою.

В коридоре стояла мама. Она бросилась навстречу и пошла рядом с каталкой.

— Деточка, как же ты нас напугала! — всхлипывала она на ходу. — Слава богу, что обошлось! А если бы… Страшно подумать!

— Что обошлось? — спросила Мадина.

— Что ты живая, — как-то чересчур поспешно, слишком торопливо ответила мама. — Случись на улице, неизвестно, как бы обернулось.

— Что бы я стала делать ночью на улице? — поморщилась Мадина. — Мама, что… с ребенком?

— Ну что же? — отводя глаза, пробормотала мама. — Ничего, Мадиночка, ничего. Могло быть хуже. Если бы с тобой что-нибудь… Слава богу, что хотя бы так.

Мадина почувствовала, что горло у нее перехватывают спазмы, а на глазах выступают слезы.

— Но почему? — сквозь эти спазмы, сквозь слезы проговорила она. — Почему… так?.. Что я не так делала?

— Доченька, ты что! — воскликнула мама. — Все ты так делала, даже не думай! И береглась, и питание. Видно…

Мама замолчала, словно поперхнулась словами. Но Мадина и без слов догадалась, что она хотела сказать: видно, не судьба.

— Не переживайте, — сочувственно произнесла медсестра. — Женские дела все такие — не разберешь. Я сколько лет уже в гинекологии работаю, а не перестаю удивляться. У другой, смотришь, и болезней без счета, и предлежание неправильное, а ребеночек рождается на загляденье. А другая и молодая, и здоровая, а сплошные выкидыши. Тут уж что кому на роду написано.

От такого утешения Мадине захотелось в голос закричать. Но она не закричала, конечно. Слезы лились у нее из глаз, скатывались по вискам.

— Выздоровеешь, окрепнешь, и все у тебя наладится, — приговаривала мама, помогая медсестре вкатить каталку в дверь палаты. — Что ни делается, все к лучшему.

Может, это и не банальность была, а простая истина; этого Мадина не понимала. Она понимала только, что и банальностей, и даже простых истин для жизни ей уже недостаточно.

Она никогда не поехала бы в Москву.

Ей становилось тошно при одной мысли об этом городе. Хотя город был, конечно, ни в чем не виноват. Он был даже красив в мае — весь светился первой зеленью и выглядел невероятно молодым.