– Понимаешь, я ведь с пациентами разговариваю… о том, о сем, о жизни, в общем…

Я нетерпеливо кивнула, не понимая, куда клонит психоаналитик.

– Жалуются на тебя, Аня.

– Жалуются?!

Вот это да! Я-то думала, что прекрасно справляюсь со своими обязанностями, а мною, оказывается, еще и недовольны.

– А кто жалуется-то?

– Видишь ли, в принципе не должен тебе говорить… врачебная тайна и все такое… – снова забормотал Урманчеев, раздражая меня прямо-таки немыслимым образом. – Но я не хочу, чтобы у тебя потом были неприятности: если слухи дойдут до заведующей отделением, то сама понимаешь, что будет.

– Слушайте, Ильяс Ахатович, – сказала я резко, – либо вы говорите мне, зачем пришли, либо…

– Да ладно тебе, не сердись! – поднял он руки ладонями вверх, словно показывая, что я его на лопатки уложила. – Просто этот разговор не для посторонних ушей.

Урманчеев многозначительно оглянулся, кивая на пациентов и их родичей, гуляющих по коридору.

– Так вот, Аннушка, не хочу, чтобы к тебе придирались, а потому предлагаю тебе зайти ко мне сегодня вечерком и поговорить: плохо, когда между медсестрами и пациентами напряженные отношения.

Заявление психоаналитика звучало более чем благородно, но я сомневалась в его искренности. Скорее всего, он снова пытается завлечь меня к себе в кабинет: наверняка я осталась единственной медсестрой в отделении моложе сорока пяти, которую он еще не «оприходовал», и этот факт, судя по всему, никак не давал мужику покоя. С другой стороны, он ведь мог говорить и правду, а я очень хотела узнать, кто же мог на меня «настучать» и за что.

– Хорошо, Ильяс Ахатович, – согласилась я. – Около семи.

– Вот и умница! – сказал тот. – Только не стоит рассказывать о нашем разговоре кому бы то ни было: если выяснится, что я передаю тебе секреты больных, мне не поздоровится.

Я мысленно сама себе улыбнулась. Да уж, конечно, особенно если про наше «свидание» прознает Марина. Интересно, а как она вообще переносит то, что Урманчеев волочится за каждой юбкой? Ведь не может же старшая сестра быть настолько слепой, чтобы этого не замечать.

Без пятнадцати семь у меня все еще оставались сомнения по поводу того, стоит ли принимать приглашение Урманчеева. Однако не прийти к нему и на сей раз означало навсегда испортить отношения. В конце концов, что он может со мной сделать? Изнасиловать? Вряд ли. Во-первых, психоаналитик никак не походил на человека, склонного применять насилие к женскому полу. Кроме того, учитывая его довольно субтильное телосложение, я легко справлюсь с Урманчеевым даже в случае опасности. Может, он рассчитывает на то, что я испугаюсь его влияния в больнице, которое, судя по всему, действительно велико? Вот Марина, например, считает, что Урманчеев зря ест свой хлеб в больнице, а сама спит с ним…

Чем ближе подходило время визита к психоаналитику, тем сильнее я нервничала, хоть и не желала признаваться даже самой себе: нелегко подготовить себя к весьма неприятному свиданию, особенно когда понятия не имеешь, чего именно от него ожидать.

Как только часы пробили семь, я поднялась. Сначала подумала снять халат, но потом решила: в данных обстоятельствах белое одеяние медсестры может сойти за рыцарскую броню. Некоторое время я стояла перед зеркалом, пользуясь тем, что никто не видит меня. Длинные волосы собраны в гладкий пучок на затылке, на лице минимум косметики, только тушь и светло-коричневая помада, подчеркивающая черноту глаз и белизну кожи. Ничто в моем внешнем виде не указывало на любовь к приключениям, и я не могла понять, почему Урманчеев никак не оставит меня в покое, ведь вокруг столько молодых медсестер, готовых на все, лишь бы такой успешный человек, как он, просто обратил на них свое внимание. Я знаю, что привлекательна, мне часто об этом говорят, кроме того, у меня и у самой имеются глаза, но я все равно не могла уразуметь почти маниакального упорства психоаналитика, с которым он пытается затащить меня к себе «на кофе». Так как простые приглашения не срабатывали, он решил испробовать новую уловку – с жалобой пациента. В общем, чем больше я думала, тем тверже уверялась в том, что Урманчеев их придумал лишь для того, чтобы все-таки увидеть меня в своем кабинете. Однако нужно было наконец расставить все точки над «i», поэтому избегать встречи я не собиралась.

Одно то, что у психоаналитика имеется отдельный кабинет в больнице, где не предполагалось ставки для специалиста его профиля, уже говорит о многом: совершенно очевидно, что Урманчеев кое-что значит в данном учреждении. Возможно, именно поэтому он ведет себя настолько нагло и напористо?

В кабинете Ильяса Ахатовича все выглядело именно так, как я себе представляла: темная кожа диванов, поставленных буквой «П», черно-белый ковер, напоминающий зебру, которую переехал поезд, маленький стеклянный столик, на котором разместился магнитофон с микрофоном, незаменимым атрибутом профессии. Правда, я не увидела кушетки, но, видимо, ее и не предполагалось – диваны занимали все свободное пространство. Я не могла не отметить, что для Светлогорской больницы это помещение, несомненно, было роскошным.

Два больших окна в белоснежных стеклопакетах с поднятыми жалюзи пропускали предзакатный свет, лившийся в кабинет, словно расплавленное золото (другого сравнения просто не пришло мне в голову). Создавалось впечатление, что весь свет собрался именно здесь.

– Анечка, рад тебя видеть! – расплылся в улыбке Урманчеев, раскинув руки мне навстречу.

Я испугалась, что он попытается меня обнять, но психоаналитик, к счастью, не сдвинулся с места.

– Проходи, – кивнул он в сторону диванов. – Любой из них в твоем распоряжении.

– Здесь очень красиво, – сказала я. На самом деле я так не думала – слишком уж претенциозной выглядела обстановка.

– У меня есть совершенно замечательный кофе, – сказал Урманчеев. – Почти такой же, какой варят в кафе, вот увидишь!

В стенной нише стояла небольшая кофеварка «эспрессо». Боже, он надеялся удивить меня такой штучкой – меня, ценителя настоящего кофе?! Жизнь научила меня, что хороший кофе варит только профессиональная кофе-машина, но я и бровью не повела, предоставив Урманчееву право распускать хвост и хвастаться своими игрушками. Он включил кофеварку и вытащил из буфета початую бутылку коньяка. От меня не ускользнуло, что коньяк дорогой – очень дорогой – и явно предназначен для особых случаев. Неужели он и в самом деле считает, что меня можно очаровать подобным примитивным способом?

– Выпьешь? – спросил он, ставя на стол два пузатых бокала.

– Я на работе. Вы хотели поговорить со мной о жалобе, поступившей в отношении меня, – напомнила я психоаналитику.

– Ну, жалоба – это громко сказано, – улыбнулся мужчина. – Так, кое-какое недовольство, высказанное пациенткой в приватной беседе.

Кофеварка заурчала, выплевывая кофе в специальную емкость, и по кабинету распространился приятный запах хорошо прожаренных зерен. Урманчеев разлил кофе по чашкам и поставил одну передо мной. Не спрашивая, плеснул в нее щедрую порцию коньяка. Когда он разогнулся, я заметила что-то блестящее и круглое у него в руке, но не смогла разглядеть, что было такое. Урманчеев подошел к окну, заставив меня, помимо воли, повернуться, чтобы не потерять его из виду. Свет заходящего солнца почти ослепил меня, и я подняла руку, прикрывая глаза. Теперь я точно видела, что в ладони Урманчеева что-то блестит – нечто красивое и переливающееся, вроде кристалла на длинной цепочке.