Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Слушай, — спросил Макогонов, — а они что всех девочек в роду Маликами называют?
— Почему?
— Да я и хотел узнать.
— Не могу сказать. Вот у Ибрагима и спросишь.
В машине остался ждать Усков. Штейн с Макогоновым вошли в дом. Как и предполагал Штейн, у Ибрагима гостила сестра.
— Малика, — властно позвал хозяин. — Накрывай на стол. Водку достань. — Стал гостям рассказывать: — Нашел я тех, кто в дом мой залезли. Молодого пожалел, ему восемнадцать. Щенок. Второго хотел простить, но он наглец был совсем. Мне он не понравился. Он когда пришел извинятся, борзо очень повел себя, а вместо холодильника предлагал тысячу рублей. Он посмеяться надо мной хотел. Думал, что я старик никуда не годный. Я его проводил во двор и стукнул ломиком. Прикопал у забора. Садитесь за стол. Гость — посланник Аллаха и федеральной власти. Малика теперь такой жижиг галнаш сделает. — Ибрагим обратился к Макогонову: — Рад тебя видеть, начальник. Тесен мир.
— Тесен, — ответил Макогонов.
— Один живу. Привык. Сестра приедет из села, постирает, еды наготовит. Новый холодильник купил: у того мерзавца в карманах деньги были. Крыса. Ну, за встречу. Пусть удача сопутствует вам.
Выпили. Налили по второй. Снова выпили. Закусили зеленью и мягким деревенским хлебом. Разговор закрутился о том, о сем. Василий по окнам водит глазом, хмурится. Штейн наливает со счета сбились по какой. Первую бутылку приговорили. Ибрагим вторую вынул откуда-то. «Ловок», — подумал Макогонов. Тут и мясо с галушками подошло. Малика выставила дымящееся кушанье на стол.
— Начальник. — Ибрагим почему-то еще с Северного стал называть так Макогонова. — Слушай, начальник, ты правильно ешь жижиг галнаш: мясо макаешь в чесночный соус, галушки с бульоном. Хорошее мясо приготовила сестра, жирное. Нравится мясо по-чеченски? Ты хороший человек, но жестокий. Жестокость тебе в руку, но ты разум не теряешь, поэтому все еще жив. Гранату положи на стол. Мешает.
Макогонов выложил гранату на стол.
— Ты, Ибрагим, человек с премудростями. А чего, скажи, твоя племянница второй день не выходит на работу?
Ибрагим словно ждал этого вопроса.
— Ты за Маликой пришел? Не трогай ее, она не при чем.
— Я тебе не верю.
— Ты мой гость. Ты в законе.
— Прости его, Ибрагим, — вступился Штейн. — У него такая должность — не верить. На самом деле, а где Малика-младшая, чего она прячется?
— Угадал. Прячется в селе. Спросишь, «почему»? Вас боится.
Макогонов обжегся бульоном.
— Чего это?
— Знаешь, начальник, что. Только не ее то вина. Я вам скажу, кто этот человек. Мне совесть не позволяет молчать, стыд. Я перед его отцом вечный должник. Но теперь не стану скрывать от вас. Если бы он один, я бы смолчал, все ж родственник, законы у нас заботиться о родственниках — заботиться и в радость, и в дурную пору. Но он и Малику потянул за собой.
Ибрагим произнес вслед фразу по-чеченски.
— Перед отцом его прошу прощения. Перед отцом его, моим братом. Прости, брат, прости! Зовут его Жевлади, ему двадцать пять лет. Он служит у вас. В лагере Хаттаба в Сержень Юрте был лучшим подрывником. Он полукровка. Мать у него была русская.
— Почему была, умерла? — спросил Штейн.
— Умерла, — просто ответил Ибрагим. — Жевлади брат Малики двоюродный. О себе расскажу. Нас трое было. Я старший. Сестра моя Малика — мать той Малики, которую вы ищете. Багаутдин — младший брат мой, отец Жевлади. Багаутдин маленький был, когда мы жили в Казахстане. Мой дед много молился. Он молился изо всех сил; дед дрожал и плакал, но так, чтобы мы не видели. Дед говорил нам — чужие люди отобрали у нас все: родину, дом, еду, одежду. Но они не смогли украсть нашу веру! — веру в себя, в то, что мы, чеченцы — гордый и мужественный народ. Дед сжимал кулаки и потрясал ими. Потом дед вставал с пола и так стоял, качаясь на высушенных голодом ногах. Потом он кричал страшно. Так кричит волк, раненный хитрым охотником. Дед тогда начинал танцевать. Так не умеет танцевать ни один народ, как умеют чеченцы. Та-тара-та, та-тара-та!.. Пол трещал. И мы выходили из углов барака из своих нор, мы терли замерзшие щеки и тоже стучали ногами по полу, как дед. Мы учились танцевать. Хотя нам и не надо было учиться танцевать — чеченец с молоком матери получает знания и умения своих предков.
Макогонов слушал равнодушно.
— Прости, Ибрагим, к чему все это ты рассказываешь? Я понимаю, выселение чеченцев в сорок четвертом году — повод для того, чтобы теперь мстить. Кому — мне? Я не выселял, а мой дед с сорок первого воевал, в плену был, искупил, как говорили, кровью.
— Нет, начальник, не о мести я говорю. И русских много… больше, больше, чем чеченцев, попало под те жернова. Хочу только, чтобы ты не трогал моей племянницы. Она ни при чем. Дослушай, что я скажу. Матери я своей не помню, она умерла при родах младшего Багаутдина. Я помню, как во дворе дед резал скотину. Дед накрывал овечью голову мешком, придавливал коленом и двумя глубокими надрезами вскрывал шею. Кровь била фонтаном. Мы смотрели. И мне было страшно. Бабушка Малика говорила, чтобы мы шли играть и не мешались у взрослых под ногами. Баранину варили в котле и ели всей семьей. Семья была большая, я всех уже не помню. Дед чмокал смешно губами, бабушка ставила на стол кукурузные лепешки и густой бульон. Бабушка Малика делала лучший в селе жижиг галнаш, лучший. Однажды отец перекинул через плечо дорожный мешок, попрощался с нами со всеми и ушел на войну. Он сказал мне: «Будь мужчиной, Ибрагим, ты старший после деда мужчина в доме. Береги сестру с братом». От отца не было
