В тот вечер мы поехали в «Марко Поло», что случалось довольно часто, и именно там, еще сама не подозревая об этом, я услышала о Белл.

В те дни китайских ресторанов было не так много, как теперь, — по крайней мере хороших. Мы с удовольствием расселись за довольно большим столом, вмещавшим нас всех, и ковырялись в тарелках с редким для тогдашнего Лондона блюдом, уткой по-пекински. Я сидела между Домиником и парнем по имени Мервин; по другую сторону от Доминика расположилась Фей, а за ней Айвор. Наслаждаясь едой, я думала, как странно все это выглядит по сравнению с благопристойными обедами, которые Козетта и Дуглас устраивали для родственников и соседей с Велграт-авеню. Кое-кто из этих людей изредка появлялся на Аркэнджел-плейс, и их изумление, выражавшееся в широко раскрытых глазах и робких расспросах, намного превосходило мое. Они были старше и консервативнее. И думали, что Козетта рехнулась.

Обед в «Марко Поло» или любом другом месте вызывал примерно такое же изумление у юных гостей Козетты. Они явно недоумевали, к чему все это, зачем Козетта это делает, а некоторые мучились вопросом: сколько им придется заплатить? Особенно это было заметно по ирландцу, младшему из многочисленных братьев и сестер Перпетуа. Доминик приехал в Лондон в поисках работы, и когда сестра сказала, что нашла ему жилье, то, вероятно, ожидал увидеть жалкую комнатушку в доме без удобств, привередливую домохозяйку и убогие окрестности. Он то ли не мог поверить в свою удачу, то ли боролся с ужасными подозрениями. Подобно нищему, которого подобрали на улице и привели на пир богачей, Доминик во всем искал расчет. Рано или поздно мотивы Козетты обнаружатся. Вне всякого сомнения, это какой-то грандиозный и сложный розыгрыш, который закончится унижением, или Козетта просто ошибается, принимает его за кого-то другого, а когда правда откроется и она узнает, что он работает по необходимости, а не по зову сердца, что он беден и почти неграмотен, привык к рациону из поджаренного хлеба и чипсов, которыми его кормила мать, то выставит на посмешище и выдворит за дверь. По крайней мере, мне так казалось. Это я прочла на его лице, поскольку в то время Доминик ничего не говорил, кроме «спасибо», а потом, когда у меня появилась возможность спросить, я не стала этого делать. Его красивое смуглое лицо было озабоченным, но расцветало от улыбки, а улыбался он всякий раз, когда к нему обращались, и его глаза — таких синих глаз я в жизни не видела — светились благодарностью и страхом.

Парень по имени Мервин старался выжать из ситуации все, что только можно. Полагаю, Фей тоже. Это я теперь так думаю, но тогда не верила, что люди способны сознательно вести себя подобным образом. Считала, что такое происходит только в старых романах, авторы которых не разбирались в тонкостях человеческой натуры. В то время я не читала Бальзака и еще не увлеклась Генри Джеймсом. Поэтому когда я увидела, как Фей встает, взмахивает длинными ресницами, смотрит на Айвора, вытягивает голые руки над головой, демонстрируя грудь, улыбается ему и шепчет что-то неприличное и провокационное — улучив момент, когда Козетта отлучится в туалет, — то посчитала эти действия невинными и случайными. Точно так же я приписала случайности и ее дальнейшее поведение, когда она повернулась спиной к Айвору и переключила внимание на Козетту, поправив ей выбившуюся из-под заколки прядь волос на макушке, похвалив духи — Фей вдохнула их аромат с закрытыми, словно от восторга, глазами, — и отправилась на поиски официанта, чтобы потребовать кувшин воды для Козетты. Мервин использовал другие методы: ел и пил как можно больше, гораздо больше, чем влезает в обычного человека — Козетта всегда просила счет и без слов оплачивала его, едва взглянув, — жаловался, что у него закончились сигареты, громко заявлял, как ему нравится куртка на мужчине в противоположном конце зала или как ему хочется иметь какую-то определенную ручку или зажигалку. Мне все это казалось примитивным.

На столе у Козетты — и дома, и в ресторане — еды и напитков всегда было больше, чем нужно; бутылка или две оставались недопитыми, сигареты тушились недокуренными, а нераспечатанные пачки лежали на скатерти; вино оставалось в бокалах, шоколадки — на блюдах. Если в компании присутствовал Гэри, парень, игравший на экзотических инструментах, он собирал все остатки и складывал в хозяйственную сумку, которую специально брал для этой цели. Насколько я знаю, это был первый пакет для остатков, появившийся в Лондоне. Кроме сумки, Гэри приносил пластмассовый контейнер «Тапперуэр», куда складывал ростки фасоли и лапшу, в том числе то, что осталось на чужих тарелках.

Через несколько дней я впервые стала свидетелем, как уничтожаются эти остатки, и видела, как Гэри с позеленевшим после четырех стаканов кирша лицом шел в ванную, где его тошнило. В тот раз Айвор сжег пятифунтовую купюру, желая продемонстрировать свое презрение к деньгам.

— У тебя есть пятерка? — спросил он Козетту.

Та не колебалась. Купюрой, которая теперь почти ничего не стоит, тогда можно было оплатить недельную аренду комнаты — лучшей, чем мог позволить себе Доминик. Айвор выхватил деньги у нее из рук. Он рассуждал о богатстве «своей» семьи и о том, как он рад, что в результате какой-то юридической ошибки той ветви семейного древа, к которой принадлежал он сам, ничего не досталось. Разглагольствовал о том, что деньги портят людей, делают их эгоистами. Впоследствии я заметила, что только глубоко эгоистичные люди рассуждают о себялюбии других. В тот же день, только раньше, Айвор предложил Козетте финансировать поэтический журнал, в котором он видел себя редактором. Козетта не отказала прямо, только заметила, что ей будет трудно быстро собрать такую большую сумму.

— Как вы думаете, почему мы называем филистимлянами людей, которые сопротивляются всему новому? — спросил он нас, зажав купюру в руке.

Никто ему не ответил — либо не знали, либо не посчитали нужным.

— Возможно, потому, что до наших дней не дошло ни одного документа на их языке, — сказал Айвор. — Не исключено также, что долгое время филистимляне сохраняли монополию на выплавку железа — единственное их умение, о котором достоверно известно. — Он посмотрел на Козетту и свободной рукой придвинул к себе свечу, которую только что зажег официант. — Но как сформировалось современное значение этого слова?

Козетта была чрезвычайно терпимой и доброжелательной, умела скрывать страдания, так что даже казалась бесчувственной. Больше всего она боялась предательства, но Айвор, который якобы не давал ей никаких обещаний или гарантий, никак не мог ее предать. Она не любила споров и всегда выступала в роли миротворца.

— Расскажи, Айвор, — попросила Козетта. — Как интересно. Я не знала.

— Использовать этот термин для обозначения людей, не разделяющих либеральных взглядов, с интересами, лежащими в основном в материальной области, впервые стали немецкие студенты в девятнадцатом веке — в отношении тех, кто не учился в университете. Вроде тебя. — Айвор вполне мог отнести к этой категории и себя самого, поскольку утверждения об учебе в Оксфорде — да и вообще где-либо — после того, как в возрасте шестнадцати лет он бросил среднюю школу в Нортгемптоне, не имели под собой никаких оснований. Впоследствии я выяснила, что эти сведения о филистимлянах были собраны заблаговременно. Козетта, будучи невысокого мнения о своем уме и явно недооценивая его, не обращала ни малейшего внимания на подобные оскорбления. Айвор тоже это заметил и, сообразив, что ошибся в выборе жертвы и уязвимого места, направил следующий удар в болевую точку. — Не подумай, что я тебя в чем-то виню; это не в твоей власти. Ты родилась слишком давно. — Он повернулся к остальным. — В ее время женщин просто не допускали к высшему образованию. — Наклонившись вперед, он сунул сложенную банкноту в пламя свечи и прикурил от нее. — Естественно, на первом месте у них материальное, однако полезно показать им, как, — пауза, — мало, — еще пауза, — значат, — снова пауза, — эти вещи.