— Можно мне сигарету? — спросила она, все еще не открывая глаз.

Я хотела с ней поговорить. Рассказать, какое несчастье случилось у меня сегодня. Но вдруг опять почувствовала километровое расстояние между нами. Я опять стала младшей сестренкой, которая вечно путается под ногами. А еще я боялась, что она, услышав всю историю, подумает, что Ван Дейк прав. Она вспомнит, что случилось с нашей матерью.

Анс подошла к окну и стала смотреть на дюны, положив руки на пояс.

— Уму непостижимо, с каким дерьмом мне приходится сталкиваться, — начала она. — Сегодня приходили на консультацию три мамаши с детьми. Одна — наркоманка и все свои проблемы вымещает на четырехлетней дочке, другая позволяет своему дружку издеваться над тринадцатилетней дочерью, третья надирается в стельку, садится за руль и влетает с детьми на заднем сиденье в жуткую аварию. И все трое клянутся, что ужасно любят своих детей. Умоляют разрешить им о них заботиться. И от всех, позвольте заметить, просто несет выпивкой! И ведь это уже пропащие дети! Смотришь на эти наглые, тупые рожи и не видишь ничего, никаких признаков жизни, никаких эмоций в глазах!

Я подошла к ней.

— Какой ужас! Я поражаюсь, как ты только находишь в себе силы заботиться о других. Ты уже ребенком была такая… Неужели не устала?

Анс пожала плечами:

— Вовсе нет. Если кто и знает, насколько эти дети несчастны, то это я. Я знаю, как они себя чувствуют. Я знаю, как матери манипулируют ими и используют их. Поэтому я — человек, избранный помочь им. И дело не в том, что они станут лучше, их уже достаточно сильно сформировали равнодушие и жестокость. Но если я, пусть ненадолго, смогу дать им ощущение безопасности, чувство, что кто-то заботится о них, значит, я добилась своей цели.

Мы смотрели на траву, которую трепал ветер и бегущие над морем облака. Я не могла понять, как Анс сама обрекает себя на боль нашего детства, оставаясь жить здесь и работая с трудными детьми.

— Ну ладно, — вздохнула она. — Как у вас дела? Кто-то заезжал? Я видела там чашки на кухне…

— Из полиции.

Она вопросительно посмотрела на меня:

— Они его поймали?

— Нет. Как раз наоборот. Все становится только хуже. Сегодня ночью сгорел мой дом.

Когда я, говорила это, мой голос задрожал. Анс закрыла рот рукой.

— Девочка моя… — прошептала она. — Ну и дела! Какой кошмар. Но как же это могло…

Я села на диван и налила себе бокал белого вина.

— Мне страшно, — сказала я.

Анс подошла ко мне, взяла за подбородок и строго посмотрела мне в глаза:

— Тебе не надо бояться. Ты у меня, и я о тебе позабочусь. Возьму на этой неделе отгулы и всем займусь. Предоставь все мне. Тебе надо прийти в себя.

Вольф забрался ко мне на коленки и начал целовать.

— Не надо больше грустить, мама, — сказал он самым нежным голоском. Я улыбнулась и прижала его к себе.

— Не надо. Ты прав. Теперь будем смеяться!

Я пощекотала его толстый животик, и он заурчал от удовольствия.

— Это поджог? — спросила Анс, собирая по комнате разбросанные игрушки.

— Они сами еще не знают. Полиция считает, что все загорелось от лампочек, которые Геерт поставил на кухне под шкафчиками. Якобы от них прогорела дыра в панели, да еще газ в духовке оказался открыт. Все и взорвалось. Но я точно знаю, что выключила свет, когда уезжала. Да и вообще днем мы эти лампочки никогда не включали. Значит, этот человек был в доме и знал, что лампочки могут прожечь шкафы. Иначе никак.

— А как вообще Геерту пришло в голову пристроить такие лампочки под шкафами? Что за идиот? Все же знают, что нельзя этого делать?

— Он говорил, что эти длинные лампы дают такой холодный и страшный свет, когда мы зажигали их по вечерам. И как-то в воскресенье заменил их на патроны с лампочками.

— А когда он это сделал?

— Я не помню точно… С месяц назад, наверное.

— Почти перед тем, как вы расстались?

— Да.

— Ты, надеюсь, не переписала дом на его имя?

— Нет. Я не захотела. Он признал Вольфа, а больше у нас официальных отношений не было.

— Но он этого хотел?

— Он считал, что я ему не доверяю. Хотел, чтобы все у нас было общее. Общий счет, общий дом, хотел, чтобы мы поженились.

— А ты почему не хотела?

— Это же мой дом. Это единственное, что мне осталось от мамы с папой. Я не знаю, просто я так чувствовала…

Мне не хотелось рассказывать ей о его депрессиях. Я не хотела быть в ее глазах женщиной, которая постоянно выбирает не тех мужчин. Я годами защищала Геерта, а теперь она могла сказать: «Видишь, разве я тебе не говорила!». Но и обойти это я не могла. Я хотела быть с ней честной. Какой бы скверной ни была ситуация, плюсом в ней было то, что мы снова нашли друг друга. И я рассказала о его бессонных ночах, приступах страха, как он выпивал. Что он не был таким всегда, как раз наоборот, в начале наших отношений он был милым и заботливым. И что я не знала, почему все пошло не так, почему он впал в страх и депрессию, а я очень долго искала причину этого в себе и делала все, чтобы убедить его в своей любви. Вот только дом с ним делить не стала.

Анс молчала. Когда я выговорилась, она сказала только, что Геерт был прав. Я недостаточно сильно его любила. Если бы я на самом деле любила его, я бы вышла за него замуж и разделила бы с ним свой дом.

Мы вместе готовили ужин. Анс крошила чеснок и петрушку, я резала салат и помидоры, взбивала заправку из оливкового масла, соли и лимонного сока, она жарила бекон и шампиньоны и перемешивала все это с сыром и яйцом с макаронами. Я поставила диск Билли Холидэй и тихонько ей подпевала.

Мейрел влетела на кухню и начала комментировать «дурацкую музыку для старых теток». Мы ставили еду на стол, а она тем временем включила радио и начала вертеть ручку, ища что-нибудь посовременнее. Я велела ей выключить этот грохот, потому что мы хотели спокойно поесть. Но Мейрел вовсе не хотелось покоя, она скакала вокруг стола, демонстрируя нам свои танцы, и поскольку никто не хотел на нее смотреть, начала стаскивать Вольфа со стула. Все закончилось его ревом на полу, а я начала орать на Мейрел, которая визжала мне в ответ, что не виновата, и так продолжалось до тех пор, пока Анс не выдернула шнур из розетки и любезно не пригласила нас к столу. Дети уселись, надувшись и сложив на груди руки, не собираясь съесть ни крошки. Я кипела.

— Ребятки, ваша мама немного устала и расстроена. Вы должны постараться быть с ней милыми, — сказала Анс, раскладывая всем горячие макароны. Мейрел глянула на меня своим темным взглядом из-под черных нарочито насупленных бровей.

— А как же я, а? Как будто я не расстроена. Она всегда думает только о себе. Поэтому мы здесь, и у меня нет подружек, и мне нельзя слушать мою музыку. А теперь еще дом наш пропал. Нам еще чего доброго придется жить здесь. Ну уж нет, только не надо думать, будто я здесь останусь!